какая перемена в князе андрее поразила пьера
Какая перемена в князе андрее поразила пьера
Разговор Пьера Безухова с Андреем Болконским на пароме.
В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение – заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
На последней станции, узнав, что князь Андрей не в Лысых Горах, а в своем новом отделенном имении, Пьер поехал к нему.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми с березой лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с не обросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшен, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленою краской; дороги были прямые, мосты были крепкие, с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, неотштукатуренную маленькую залу и хотел идти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему нахмуренным и постаревшим князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем-то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог установиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро неприличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорее показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну, а вы? – спрашивал Пьер. – Какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить… расскажи же, расскажи про свое путешествие, про все, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто все то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– Ну вот что, моя душа, – сказал князь Андрей, которому, очевидно, было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, я приехал только посмотреть. И нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем, тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда-нибудь, как это все случилось. Но вы знаете, что все это кончено, и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это все кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей. – То, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать все то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер. – Мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да, мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – все более и более оживляясь, говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по-французски. – Je ne connais dans la vie que maux bien réels: c’est le remord et la maladie. Il n’est de bien que l’absence de ces maux. [418] Жить для себя, избегая только этих двух зол, вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтобы не раскаиваться, этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял все счастие жизни. Нет, я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите. – Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного, – но каждый живет по-своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что-нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокоен, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь, спросил Пьер. – А сын, сестра, отец?
– Да это все тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, – а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochain – это те твои киевские мужики, которым ты хочешь делать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – все более и более оживляясь, говорил Пьер. – Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое-что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди так же, как мы, вырастающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как образ и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дни и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг. – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое-что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал, хорошо, но и не разуверите, чтобы вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю, и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, – сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то и другое может служить препровождением времени. Но что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто все знает, а не нам. Ну, ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из-за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну, давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственные потребности. А мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его-то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему ни моего ума, ни моих чувств, ни моих средств. Другое – ты говоришь: облегчить его работу. А по-моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для тебя и для меня труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в третьем часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал?
Князь Андрей загнул третий палец.
Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах, это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только, как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, все мне гадко, главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей. – Напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть, надо как-нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить? С такими мыслями будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая.
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители; я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополченье.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет, покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду. Ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь, продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим третьего округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть, вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своею привычкой к неограниченной власти и теперь этой властью, данной государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой. – Так я служу потому, что, кроме меня, никто не имеет влияния на отца и я кое-где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n’est pas comme vous l’entendez, [419] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу-протоколисту, который украл какие-то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей все более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь) и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут и посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют оттого, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко и для кого я бы желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и все делаются несчастнее и несчастнее.
Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого и чего жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.
– Нет, нет и тысячу раз нет! я никогда не соглашусь с вами, – сказал Пьер.
Часть вторая
Конец первого тома и первая часть второго — это рассказ об утраченных иллюзиях: князь Андрей понял, как ничтожна слава, ничтожно счастье одного, построенное на несчастье многих; Николай Ростов не нашел мира там, где его искал; у Пьера Безухова раскрылись глаза на окружающее его общество, которому он так по-детски доверял в первые дни своего приезда на родину.
Утрата иллюзий потрясла внутренний мир этих людей. Но каждый из них по-своему, в соответствии со складом: своего характера, с особенностями своего интеллекта начал искать выход, формировать свое жизнеощущение, жизнепонимание.
Это — особенность Пьера: он диалектик по натуре, в его сознании одна мысль вызывает другую, затем — цепную реакцию соображений, выводов, новых вопросов; и все это — вопросы общефилософского характера. Запомним это обстоятельство, ибо потом, когда речь опять пойдет о Николае Ростове, мы увидим совсем иной тип мышления. И, сопоставив их, сделаем выводы.
— Какое место заняли новые мысли в жизни Пьера? — «Ему все равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь». Это особенность не только Пьера, но и ряда других героев Толстого, да и его самого: стремление дойти «до корня», искать, не успокаиваясь. Утверждая преимущество интуитивного познания перед рационалистическим, Толстой тем не менее всегда наделял своих лучших героев способностью аналитического мышления, беспокойно ищущей мыслью. Таковы Оленин, Левин, Нехлюдов, Пьер, Андрей. И пусть, как мы увидим, они не могут ответить на вопросы, выдвигаемые их пытливой жаждой к познанию основных законов бытия,— привлекательность этих героев состоит именно в страстном желании узнать, понять, что же такое жизнь, в чем ее смысл, в чем высшая справедливость. Вот и Пьер не может ответить на вопросы, от которых, как ему кажется, зависит вся его дальнейшая жизнь. — К чему же он приходит? — «Умрешь и все узнаешь — или перестанешь спрашивать». Для ищущего разумного объяснения всего это — трагедия, это конец жизни. Придя к такому выводу, Левин задумается о самоубийстве. Пьера спасает неожиданная встреча.
— С кем Пьер встретился на станции по пути в Петербург? Как вел себя Пьер в присутствии этого человека? — Пьер, «невольно покоряясь», сел подле Баздеева. — Чем поразила Пьера речь масона? — «Определенностью и твердостью». Мы видим, насколько сильно воздействие на Пьера этой личности. Как когда-то уверенность князя Василия в правильности всего того, что он делает, лишала слабовольного Пьера способности распоряжаться собой, так теперь покоряет его сила фанатической веры Баздеева. Баздеев почти гипнотизирует Пьера. — Поверил ли Пьердоводам Баздеева? — Он поверил не столько «разумным доводам, которые были в речи масона», сколько «интонациям убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона. этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении. тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенноетъю и безнадежностью». Вера, убежденность Баздеева были сильнее его доводов. Во взыскующей истины душе Пьера, пришедшего к выводу об относительности законов морали, о невозможности найти абсолютную истину, таились зерна надежды, тоски по вере.
— Верит ли Пьер в бога? — Нет, он признается масону в своем неверии. Но он слушал доводы Баздеева и «всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни»; он «боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, онбоялся не верить ему». Пьеру кажется, что неверие страшнее веры в ложную истину. Он сначала поверил тому, кто был убежден, что «твердо» знает истину, н потому «неотразимо» привлекал Пьера, а уже потом принял существо масонства.
Толстой собирался написать роман о декабристе. Этим декабристом должен был стать Пьер. Исторически оправдан этот этап, масонство, на пути Пьера к декабризму. Через масонство прошли многие дворянские революционеры — и потому, что нравственное учение масонов во многом совпадало с моральными принципами передового дворянства, и потому, что сама тайная организация масонов] давала возможность конспирировать политическую деятельность под вывеской религиозных бдений. Отдельные элементы учения масонов — например, учение о «нравственном усовершенствовании» — предвосхитили толстовство, хотя Толстой весьма отрицательно относился к мистической стороне масонства. Пьер принял в масонстве то, что принимал Толстой, и отверг то, что было чуждо Толстому.
— Что, по существу, привлекло Пьера к масонству? — Он понял «неизведанное еще им наслаждение верить в’ возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми». Толстой, хотя и изучил источники и провел много часов над масонскими рукописями, все же изложил многие стороны масонства по-своему. Пьера привлекла формула будто бы масонов, а в действительности евангелия в толстовской обработке: «Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра». — Но что было наиболее дорого Пьеру в масонском учении? — «. Всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире». — А что вызывало в Пьере сомнение? — Обрядовая сторона масонства. — Что чувствовал Пьер, когда его принимали в масоны? — «Где я, что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» У Пьера есть чутье истины. Он говорил о своей любви Элен и в то же время чувствовал что-то фальшивое, нечистое, что отталкивало его от этой женщины. Он принял масонство, но уже при посвящении в масоны в нем появилось сомнение в истинности и нужности того, что он делает. — Кого Пьер увидел среди масонов? — Тех, кого он знал по петербургскому обществу и кто никогда не вызывал его симпатий. — Какая улыбка не сходила с лица Пьера? — «. Детскаяулыбка стыдливости, сомнения и насмешки над самим собой». — Этадетская чистота, это неприятие фальши не дают Пьеру возможности безусловно отдаться вере. И здесь есть нечто от автора. Толстой видел фальшь, под какими бы масками она ни скрывалась. Вспомните слова Тургенева, очень тонко выразившего эту особенность толстовского мировосприятия.
Так устанавливается единая линия: императрица — Элен — Борис; двор — пошлость — карьеризм. И вся эта камарилья враждебна Пьеру и ненавистна князю Андрею.
В голове князя Андрея в это время тоже, в сущности, «свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь». Он считал себя призванным к величию, но величие обернулось перед ним низостью; жена казалась ему помехой на пути к славе, и теперь, когда она умерла, он чувствует себя в чем-то виноватым и даже в лице ангела, стоящего на могиле маленькой княгини, читает «кроткую укоризну».
— Что осталось ему, как он думает? — Только одно — забота о здоровье сына. — Вспомните, что пережил князь Андрей, когда заболел его сын. — То ему казалось, что сын умер, и тогда он считал, что «все кончено», именно все, потому что маленькое существо — «одно, что ему осталось в жизни». То, когда мальчик выздоровел, «князю Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое беспомощное существо». Мир князя Андрея бесконечно сузился. И он хочет принадлежать только этому своему новому миру. Все, что происходит в большом мире,— зло и ложь, суета сует; только здесь — пусть маленькое, но счастье.
Пьер, после того как масоны открыли ему истину, решает, что надо противоборствовать злу, царствующему в мире. — Что он собирается предпринять в первую очередь? — Он стремится «немедленно» принять «меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости». Очень характерны эти слова — немедленно и совершенное освобождение. Неизвестно, чего в них больше: нетерпеливой жажды добра или наивных представлений о действительности. Прав был один исследователь, когда писал: «. для Пьера это великое и столь трудное, столь ответственное дело было только средством личного нравственного удовлетворения, успокоения своей совести, путем к самоусовершенствованию». — Как объясняет Толстой неудачу Пьера в деле облегчения положения крестьян?—«Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом».
Страницы, рисующие «освободительную» деятельность Пьера, очень любопытны тем, что читатель присутствует и при ломке мировоззрения художника. Приступая к работе над романом, Толстой прямо объявил, что не будет описывать жизнь разночинцев, купцов, мужиков, «которая ему непонятна и неприятна», а будет описывать жизнь милого ему дворянства.
— Действительно ли крестьяне в имениях Пьера стали счастливыми? Расскажите, как изменилась жизнь крестьян в результате «деятельности» Пьера. — Положение крестьян не только не улучшилось, но в некоторых отношениях ухудшилось, во всяком случае «крестьяне продолжали давать работой и деньгами все то, что они дают у других, то есть все, что они могут давать». Вспомним, какой глубокий смысл вкладывал Толстой в слово «мир», стоящее в названии романа. Большой народный мир для Толстого оказывается дороже, чем внутренний мир барина-филантропа. — Понял ли Пьер, что потерпел неудачу? — Нет, он«в самом счастливом состоянии духа» возвратился из своего «путешествия». Это единственный случай в жизни Пьера, когда он не почувствовал фальши своего положения.
— С кем спешит Пьер поделиться счастьем своей обновленной души? Какая перемена в князе Андрее поразила Пьера? — «Слова были ласковые, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый». Если внимательно всмотреться в развитие князя Андрея и Пьера, то мы заметим, что развитие одного с некоторым опозданием дублирует развитие другого. Оба проходят в разное время одни и те же «круги ада». Один из кругов — скептицизм, неверие в возможность найти истину.— Верит ли князь Андрей в существование критериев справедливости?—Нет. «. То, что справедливо и несправедливо,— не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым». Ведь это же повторение рассуждений Пьера о Людовике XVI. Но теперь Пьеру кажется, что он нашел истину. Эта истина — жизнь для ближних, в частности для мужиков.
— Как отнесся князь Андрей к мыслям Пьера об улучшении жизни крестьян? — Он опровергает их с тех же позиций релятивизма, на которых так недавно стоял и Пьер. Истина относительна. Князю Андрею теперь кажется, что просто существовать, не мучая себя вопросами, легче, лучше, чем размышлять о смысле жизни, и он завидует мужику, живущему животной жизнью. Зачем народу школы? К мучениям физическим они прибавят мучения нравственные.— Что ж, князь Андрей против освобождения крестьян?—Нет, он за освобождение крестьян, но не для них, а для. дворян, которые, будучи «воспитанными в. преданиях неограниченной власти, делаются жестоки, грубы», становятся все «несчастнее и несчастнее». Интересно, что взгляд у князя Андрея «оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения».
— Какое значение для князя Андрея имела эта встреча с Пьером? — «Свидание с Пьером было для князя Андрея эпохой, с которой началась хотя во внешности и та же; самая, но во внутреннем мире его новая жизнь».— Как вы) думаете, почему Пьеру удалось относительно быстро переубедить князя Андрея?—Конечно, потому, что этот этап развития Андрея, с его утверждением пассивности, не соответствовал активному, жизнедеятельному началу в его характере.
Вот в этот-то период князь Андрей допускает искривление «основ своего естественного существа». В это время скептицизм и квиетизм не свойственны и самому автору. Толстой еще на подступах к квиетизму, которому он отдаст дань в образе Платона Каратаева (вспомним: «. мировоззрение все время строится и проверяется художественной работой»). Сейчас же деяние, проповедуемое Пьером, ему ближе, чем интеллигентский вариант каратаевщины князя Андрея.
— Прочитаем отрывок из XII главы второй части — «Пьер и Андрей на пароме». Посмотрите, как рисует Толстой воздействие природы на князя Андрея.— «Паром! давно пристал, и только волны теченья с слабым звуком! ударялись о дно парома. Князю Андрею казалось, что это полосканье волн к словам Пьера приговаривало: «Правда, верь этому».— А как изменилось лицо князя Андрея? — «Князь Андрей вздохнул и лучистым, детским нежным взглядом взглянул в. лицо Пьера». — Тема светлого и чистого детства почти автоматически вызывает у Толстого тему неба. Князь Андрей, «выходя с парома. поглядел на небо. и в первый раз после Аустерлица он увидал то высокое, вечное небо, которое он видел, лежа на Аустерлицком поле, и что-то давно заснувшее, что-то лучшее, что было в нем, вдруг радостно и молодо проснулось в его душе». Князь Андрей не мог бы оставаться пассивным долго. Это типичный толстовский положительный характер, вечно ошибающийся и ищущий. Толстой писал в письме к тетке: «Вечная тревога, труд, борьба, лишения — это необходимые условия, из которых не должен сметь выйти хоть на секунду ни один человек. Чтобы жить честно, надо рваться, путаться, биться, ошибаться, начинать и бросать, и опять начинать, и опять бросать, и все же бороться и ошибаться». Таков идеал Толстого, таковы Андрей и Пьер воплощение этого идеала.
Князь Андрей «путается» не только в крестьянском вопросе. — Что он сказал Пьеру о своем отношении к русской армии? — «Ежели бы Бонапарт стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда я бы не стал служить русской армии». Замкнувшийся в себе, в своем «я», он непричастен к той роевой жизни, которую ощутит позже, когда Бонапарт действительно будет стоять у Смоленска. Но в душе у него живет это чувство общего, потому-то Пьеру удается убедить князя Андрея в том, что хотя ложь и царит на земле, но она преходяща, а истина вечна. «Наземле. — говорит Пьер,— нет правды — все ложь и зло; ко в мире, во всем мире есть царство правды, и мы теперь дети земли, а вечно — дети всего мира». Чем больше герой ощущает себя частью мира, тем ближе этот герой Толстому, и князь Андрей, раньше Пьера понявший «ложь и зло», царящие на земле, с радостью принимает веру Пьера в царство правды во всем мире. Мир правды, добра и справедливости, огромный мир высшей человечности становится миром Пьера и князя Андрея. К этому миру привели их искания разума, и тяжкий опыт жизни.
— А каков мир Николая Ростова? — «Весь мир был разделен на два неровные отдела. Один — наш Павлоградский полк, и другой — все остальное. И до этого остального не было никакого дела». В сущности, это повторение ощущения князя Андрея: у князя Андрея весь мир — его ребенок, семья, хозяйство, а до остального ему нет дела. Мы установили, что такое самоограничение не соответствует коренным основам. его существа». В нем после беседы на пароме с Пьером просыпается чувство связи со всем миром. Посмотрим, способен ли Николай Ростов вырваться за пределы узкого мирка, называемого «Павлоградский полк», Ростову казалось, что все, связанное с полком, просто и ясно. Но так ли уж изолирован полк от мира? — В каком положении находился Павлоградский полк за границей? — «Была ростепель, грязь, холод. по нескольку дней не выдавали ни лошадям, ни людям провианта. Все было съедено, и все жители разбежались».— Кто и как попытался улучшить положение солдат? Любопытно сравнить, о чем думает Ростов и о чем — Денисов в эти дни солдатского солода и нищеты.— Ростов «приятно размышлял о том, что на днях должен выйти ему следующий чин. » И в это время раздается крик Денисова, ругающего солдат за то, что они едят ядовитый «машкин корень». Денисов входит в балаган и «сердито выкуривает трубку». Ростов блаженствует, Денисов — тревожится. Их различие пока еще еле заметно, но в конце концов они придут в разные лагери. Денисов пытается вмешаться в жизнь, Ростов считает, что, отдежурив на вахте, он свое дело сделал.
— Начинается главное испытание для Николая. Что он увидел в госпитале, где лежит Денисов? — «. Больные и раненые лежали там на полу, на соломе и шинелях»; «Больничный запах был так силен. что Ростов схватился за нос и должен был остановиться, чтобы собраться с силами и идти дальше; мертвые лежат рядом с живыми.— Как Толстой описывает облик раненых солдат? — Один — с худым, как скелет, лицом и небритой бородой; лицо другого «багрово-красно. на босых ногах его и на руках, еще красных, жилы напружились, как веревки». У Ростова, когда он видит все это, «мороз пробежал по. спине».— Что же он предпринял? — «Нет, тут ничего не сделаешь,— подумал Ростов, опустив глаза», а затем поспешил уйти, стараясь пройти незамеченным сквозь строй этих укоризненных солдатских глаз.
Теперь уже образ госпиталя становится доминирующим. Что бы Николай ни делал, о чем бы он ни думал, «весь госпиталь с этими оторванными руками и ногами, с этой грязью и болезнями» преследовал его. «Ему так живо казалось, что он теперь чувствует этот больничный запах мертвого тела, что он оглядывался, чтобы понять, откуда мог происходить этот запах».— Что заставляло Николая Ростова постоянно возвращаться не только к мыслям о госпитале, но даже к ощущениям, которые он испытал там? — Полная противоположность того, что он видел в госпитале, тому, что происходит в Тильзите после заключения мира между двумя императорами. Обеды, банкеты следуют один за другим (а в госпитале — голодные люди). Солдат Лазарев, случайно попавший на глаза императору, получает орден (а в госпитале — Тушин без руки и по существу невиновный Денисов). Бонапарт — друг императора (в госпитале — люди, потерявшие руки и ноги на войне между императорами). — Как же повлияли на Ростова эти наблюдения? — «В уме его происходила мучительная работа, которую он никак не мог довести до конца».— Впервые Николаю Ростову пришлось так размышлять. В нем с большей, чем до сих пор, остротой столкнулись два начала — гуманное ростовское с гусарским верноподданическим; бессильная мысль его мечется как затравленный полк.— И какой же Николай находит выход, как разрешаются его «страшные сомнения»? — «Наше дело исполнять ной долг, рубиться и не думать, вот и все», — заявляет он.
Безоговорочно — и навсегда гусарство вытесняет в Николае ростовское гуманистическое начало. Отказ от мысли приводит закономерно к отказу от гуманизма. Князь Андрей и Пьер часто ошибаются, не всегда находят правильный ответ на мучительные вопросы, но их разум — всегда в работе; аналитическое мышление столь же ограничено для них, сколь неорганично для Ростова. Потому-то Николай Ростов, попадая в тот мир, который ему казался столь запутанным и непонятным, вольно или невольно солидаризируется с ним. «Мы солдаты и больше ничего»,— кричит он. А ведь это и нужно Александру I и Наполеону,—не мыслящие Болконские и Безуховы, а солдаты, и больше ничего». Самовластие держится не только на штыках,— оно держится и на тех, кто подчиняет свой разум и свою волю власти одного человека. Так Толстой подводит нас к мысли, что как бы ни был человек добр, чист, нежен,— если у него не развито критическое мышление, он неизбежно приходит к оправданию, защите несовершенных социальных отношений и объективно к подлости. Толстой мечтает о гармоническом человеке, в котором одинаково сильно развитые чувство и мысль взаимно дополняют и обогащают одно другое.