Нянюшка о чем ты задумалась а блок
Блок. Темная, бледно-зеленая. Прочтение
60. «Темная, бледно-зеленая…»
М.А. Олениной д’Альгейм
Темная, бледно-зеленая
Детская комнатка.
Нянюшка бродит сонная.
«Спи, мое дитятко».
В углу — лампадка зеленая.
От нее — золотые лучики.
Нянюшка над постелькой склоненная…
«Дай заверну твои ноженьки и рученьки».
Нянюшка села и задумалась.
Лучики побежали — три лучика.
«Нянюшка, о чем ты задумалась?
Расскажи про святого мученика».
Три лучика. Один тоненький…
«Святой мученик, дитятко, преставился…
Закрой глазки, мой мальчик сонненький.
Святой мученик от мученья избавился».
23 ноября 1903
«Ноженьки»-«рученьки» фигурировали в недавнем стихотворении «Иммануил Кант»:
«Сижу за ширмой. У меня
Такие крохотные ножки.
Такие ручки у меня…»
То стихотворение было написано в раздрае тоски:
Из письма Андрею Белому:
«…и вот женился, вот снова пишу стихи, и милое прежде осталось милым; и то, что мне во сто раз хуже жить теперь, чем прежде, не помешало писать о том же, о чём прежде, и даже об Иммануиле Канте…»
Во сто раз хуже, чем до этой «женитьбы», когда он огненно тосковал, когда глядел на огненные зори, которые являли виденение. Когда провозвестием – «истинным чудом» – была даже груда булыжников, подсвеченная гнилушками:
«Признак истинного чуда
В час полночной темноты —
Мглистый мрак и камней груда,
В них горишь алмазом ты.
А сама — за мглой речною
Направляешь горный бег
Ты лазурью золотою
Просиявшая навек.
29 июля 1901. Фабрика»
А теперь: «Святой мученик от мученья избавился.» В переводе на русский: умереть бы…
Мария Алексеевна Оленина-д’Альгейм (урождённая Оленина, по мужу д’Альгейм; 19 сентября (1 октября) 1869, имение Истомино — русская камерная певица (меццо-сопрано) (Википедия).
Ал. Блок был знаком с нею, посещал её концерты. Вот из письма Блока Сергею Соловьёву: «Был концерт Олениной. Со мной делалось сначала что-то ужасно потрясающее изнутри, а после немецких песен я так устал что с трудом слушал русские. Она пела, между прочим, «Лесного царя», «Двойника», «Два гренадера». К счастью, не было «Песен и плясок смерти», но была «Детская» Мусоргского…»
М.А. Оленина д’Альгейм – стала прообразом «Королевы» во Второй Симфонии Андрея Белого. И вот его описание её концерта:
Вот это вспомнил Блок. И ещё Блок вспомнил рассказы Андрея Белого об удивительном её союзе с мужем. В котором каждый помогает другому, является залогом общего служению искусству…
В котором любят друг друга.
И сейчас вспомнил Блок эту песенку, где непослушных деток грызет страшный бука за то, что они не слушались, за то, что не делали, что должны были делать… Что делать им было дОлжно. А он…
«Святой мученик, дитятко, преставился…
Закрой глазки, мой мальчик сонненький.
Святой мученик от мученья избавился».
Когда же это кончится? Когда ж он сам-то теперь от мучений избавится?
ЧИТАТЬ КНИГУ ОНЛАЙН: Том 1. Стихотворения 1898-1904
НАСТРОЙКИ.
СОДЕРЖАНИЕ.
СОДЕРЖАНИЕ
Александр Александрович Блок
Собрание сочинений в девяти томах
Том 1. Стихотворения 1898-1904
Стихотворения. Книга первая (1898–1904)
Ante Lucem[1] (1898–1900)
«Пусть светит месяц — ночь темна…»
Пусть светит месяц — ночь темна. Пусть жизнь приносит людям счастье, — В моей душе любви весна Не сменит бурного ненастья. Ночь распростерлась надо мной И отвечает мертвым взглядомю На тусклый взор души больной, Облитой острым, сладким ядом. И тщетно, страсти затая, В холодной мгле передрассветной Среди толпы блуждаю я С одной лишь думою заветной: Пусть светит месяц — ночь темна. Пусть жизнь приносит людям счастье, — В моей душе любви весна Не сменит бурного ненастья.
Январь 1898. С.-Петербург
«Ты много жил, я больше пел…»
Ты много жил, я больше пел… Ты испытал и жизнь и горе, Ко мне незримый дух слетел, Открывший полных звуков море.. Твоя душа уже в цепях; Ее коснулись вихрь и бури, Моя — вольна: так тонкий прах По ветру носится в лазури. Мой друг, я чувствую давно, Что скоро жизнь меня коснется… Но сердце в землю снесено И никогда не встрепенется! Когда устанем на пути, И нас покроет смрад туманный, Ты отдохнуть ко мне приди, А я — к тебе, мой друг желанный!
«Полный месяц встал над лугом…»
Полный месяц встал над лугом Неизменным дивным кругом, Светит и молчит. Бледный, бледный луг цветущий, Мрак ночной, по нем ползущий, Отдыхает, спит. Жутко выйти на дорогу: Непонятная тревога Под луной царит. Хоть и знаешь — утром рано Солнце выйдет из тумана, Поле озарит, И тогда пройдешь тропинкой, Где под каждою былинкой Жизнь кипит.
Вы можете отметить интересные вам фрагменты текста, которые будут доступны по уникальной ссылке в адресной строке браузера.
42241 (Словотворчество Блока в поэме «Двенадцать»), страница 4
Описание файла
Документ из архива «Словотворчество Блока в поэме «Двенадцать»», который расположен в категории «курсовые работы». Всё это находится в предмете «иностранный язык» из раздела «Студенческие работы», которые можно найти в файловом архиве Студент. Не смотря на прямую связь этого архива с Студент, его также можно найти и в других разделах. Архив можно найти в разделе «курсовые/домашние работы», в предмете «иностранный язык» в общих файлах.
Онлайн просмотр документа «42241»
Текст 4 страницы из документа «42241»
Примеры словобразования по суффиксальному способу
От какого слова образовано
Таким образом, в своем словотворчестве А.А. Блок в поэме «Двенадцать» использует самые различные типы словообразования, однако, наибольшее внимание уделяет морфологическому. Суффиксы используются по большей части уменьшительно-ласкательные, со значением уменьшения. Широко распространено применение просторечной лексики.
Обращения как основа поэтического языка Блока
В поэзии Блока довольно часто встречаются обращения. Они разнообразны тематически и обладают различной стилистической окраской.
Среди всего многообразия обращений в поэзии Блока можно выделить несколько тематических групп обращений:
1.Обращение к женщине (героине)
2.Обращение к мужчине (герою)
3.Объектом обращения являются сердце, душа, жизнь
4.Обращение к бывшим снам
5.Обращение к России
6.Обращение к явлениям природы
7.Обращение к предметам неживой природы
8.Слова с абстрактным значением в роли обращений
Обращение к женщине (героине)
Это очень многочисленнная группа, наверное, самая большая из всех остальных. В ней можно выделить 5 подгрупп :
a) Обращение по степени родства:
b)в роли обращения названия лиц по национальности
c)общепринятые обращения к женщине с учетом национального и возрастного признака
d)сказочные персонажи в роли обращений
Обращение к матери представлено двумя примерами:
Мать, что поют глухие струны?
(Венеция 26 августа 1909 года)
Нет, мать. Я задохнулся в гробе.
(Сон 20 июня 1910 года)
В первом примере мы видим обращение в виде риторического вопроса, который не предполагает ни ответа, ни какого –либо диалога, т.е. четкое обращение, которое своей функцией подчеркивает как бы отдаленность объекта обращения.
Во втором примере мы видим чистое обращение, не принимающее на себя других функций, и подчеркивающее этим строгость и одиночность обращяющегося по отношению объекту обращения. В этом случае, правда, обращение не совсем одиночное, оно употреблено с отрицательной частицей «нет», которая своим присутствием еще более четко показывает отдаленные и даже несколько враждебные отношения между обращающимся и объектом обращения.
В результате можно сказать, что в первом подтипе (обращение к матери) мы видим два обращения с разными стилистическими функциями (риторический вопроси чистое обращение). Но несмотря на различие в функциях, оба обращения призваны выражать отдаленность человека, к которому направлено обращение.
Второй подтип – обращение к сестре. Этот подтип представлен тремя примерами:
Лишь ты, сестра, твердила мне…
(Когда мы встретились с тобой… 1910-1914)
Сестра, откуда в дождь и холод
Идешь с печальною толпой?
(Предвечернею порой… сентябрь 1906 года )
Сестра, сужденная судьбой,
(Когда мы встретились с тобой 1910-1914 года)
Во всех трех примерах мы видим прямое обращение, основной и единственной функцией которого является – привлечение внимания объекта обращения, сделать акцент, на том, к кому обращается говорящий. В первых двух примерах – это одиночное, нераспространенное обращение.
В третьем примере обращение распространено обособленным определением, выраженным причастным оборотом. Во всех трех примерах используется одна и та же словоформа – сестра, т.е. само обращение не несет никакой специфической стилистической нагрузки – существительное в именительном падеже, единственном числе, но в третьем примере оно распространено определением (сужденная судьбой), т.е. здесь говорящий как бы приближает объект обращения к себе, выражает родственность их отношений и даже показывает свое личное отношение к ней, то как она ему дорога и близка (сужденная судьбой – это как ниспосланная свыше, дарованная ему небесами). Так, с помощью распространителя говорящий может выразить свое субъективное отношение к данному объекту, хотя само обращение никакой стилистической функцией не наделено, является прямым обращением во всех трех случаях.
Третий подтип – обращение к жене – подруге. Этот подтип представлен семью примерами. Обращения здесь различаются по стилистическим разновидностям. Можно выделить две основные функции стилистических обращений в данном подтипе. Во-первых, мы видим прямое обращение:
Подруга, на вечернем пире,
Помедли здесь, побудь со мной.
(Дым от костра струёю сизой… август 1909 года)
Вспомнил я старую сказку
Слушай, подруга меня.
(Вспомнил я старую сказку… октябрь 1913 года)
Основная стилистическая функция данных обращений – привлечь внимание, сделать акцент на сообщаемом. В обоих случаях обращения одиночные, нераспространенные. К данному подтипу обращений можно отнести и следующее:
Нянюшка, о чем ты задумалась?
(Темная, бледно-зеленая… 23 ноября 1903 года)
Если сопоставить данное обращение с обращением к матери, то нетрудно заметить существенную разницу. Наверное, она обусловлена отношением самого автора к этим двум женщинам.
Во-вторых, мы видим риторические обращения:
Помяни ж за раннею обедней,
Мила друга, светлая жена!
(На поле Куликовом 8 июля 1908 года)
Ты ли, подруга желанная,
Всходишь ко мне на крыльцо?
(Встану я в утро туманное… 3 октября 1901 года)
В первом случае, автор умышленно использует риторическое обращение, тем самым стараясь выделить ту, к которой он обращается. Но риторические обращения служат не столько для называния адресата, сколько для того, чтобы выразить отношение к тому или иному объекту, дать его характеристику. С помощью эпитета светлая автор характеризует объект обращения – жену. Светлая жена – в значении чистая, непорочная, верная. Во-втором случае, мы встречаем обращение в риторическом вопросе. Вопрос здесь ставится не с целью получения ответа, а для того, чтобы акцентировать внимание читателя на объект обращения; этому же способствует и конструкция обращения – предшествующее личное местоимение с частицей ли + само обращение.
Т.о., можно сказать, что используя в своем творчестве риторическое обращение автор дает характеристику объекту, к которому он обращается.
В-третьих, в данном подтипе мы встречаем обращение-перифраз:
Я люблю вас тайно, темная подруга
Юности порочной, жизни догоревшей
(Часовая стрелка близится к полночи… ноябрь 1908)
Такой стилистический прием понадобился автору для того, чтобы описать наиболее существенные черты объекта обращения, указать на характерные его черты. Так, в данном обращении автор указывает на женщину не совсем чистую, честную, порядочную, женщину, которая была в его, давно прошедшей, бурной и порочной молодости.
Нянюшка о чем ты задумалась а блок
В Москву! 9 января Блок с женой добираются на извозчике до Николаевского вокзала и садятся в вагон третьего класса. Попутчица в купе — уездная барышня, с которой Блок затевает недолгий и легкий разговор. Потом долго не спится.
Утро — веселое. Предвкушение новизны.
Неподалеку от Никитских ворот, в начале Спиридоновки, двухэтажный дом с видом на церковь Вознесения, где венчался Пушкин. Здесь живет троюродный брат Сережа Соловьев. Его тетя, Александра Михайловна Марконет, теперь в больнице, где лечится от нервного недуга, и Сережа договорился, что Блоки остановятся в ее квартире. Там уютно. В доме обитает еще один Марконет, Владимир Федорович (брат покойного мужа Александры Михайловны). С короткого визита к нему начинается день. Потом на лестнице встреча и разговор с тетей Сашей, отлучившейся из лечебницы, чтобы посмотреть на молодых Блоков.
Завтрак у Сережи. Два гостя — Борис Бугаев и Алексей Петровский (именно эти двое еще два с половиной года назад, получив стихи Блока из рук Ольги Михайловны Соловьевой, решительно признали Блока настоящим поэтом).
Вот она, первая встреча Александра Блока и Андрея Белого.
Легкая оторопь у обоих. Образы не совпадают с реальностью. После такого глубокого знакомства через стихи и страстные письма нелегко узнать друг друга в земных обликах.
Блок в письме к матери скажет об этом просто: «Бугаев (совсем не такой, как казался, — поцеловались)…».
Белый же посвятит несовпадению воображенного им Блока с Блоком реальным длиннющее описание с подробными рассуждениями. Почему-то ему казалось, что поэт должен быть «малого роста, с болезненным, белым, тяжелым лицом», «с перечесанными назад волосами». И даже «в одежде, не сшитой отлично».
А вместо этого — человек «хорошего тона» в прекрасно сидящем сюртуке, здоровый, высокий, статный, с розоватым цветом лица и с большими голубыми глазами. И еще — «курчавая шапка густых чуть рыжеющих и кудрявых и мягких волос, умный лоб — перерезанный легкою складкой».
Отменный словесный портрет, отражающий, наверное, не только первое визуальное впечатление, но и последующие наблюдения над «натурщиком».
Белый запамятует завтрак у Сережи Соловьева и опишет первую встречу как визит Блоков к нему на квартиру: «в морозный, пылающий день раздается звонок».
С литературной точки зрения так, конечно, эффектнее: они сами вдвоем пришли к нему: «Александр Александрович с Любовью Дмитриевной составляли прекрасную пару: веселые, молодые, изящные, распространяющие запах духов». Как не увлечься обоими и еще самой их «парностью», связанностью? Пространство «между» молодыми супругами — средоточие загадочной энергии. Как воронка, оно начинает засасывать их нового друга.
Начало странного и парадоксального сюжета.
А. А. Блок — Л. Д. Блок — Б. Н. Бугаев (Андрей Белый).
Любовный треугольник? Не только. Три человека, три личности столкнутся в конфликте, смысл которого не исчерпывается любовными интересами. Много будет сказано и написано и героями этого сюжета, и его свидетелями, и позднейшими исследователями.
И при всем том остается возможность новых истолкований.
«Пусть скажут, что были мы глупы: не глупы — а молоды», — напоминает нам Андрей Белый. И впрямь: мужчинам — по двадцать три года. Женщине едва минуло двадцать два. Все трое жаждут жить, они еще почти не пользовались своим правом на поиски и ошибки.
Мы поймем их, если откажемся от прямолинейных моралистических оценок. Если будем смотреть на них не как на родственников или знакомых, а как на персонажей драмы, исполненной горького, но высокого смысла.
Скажем, как на чеховских героев. Чехов, настороженно относившийся к «декадентам», тем не менее протянул в своих пьесах нить от классического типа лишнего человека в «Иванове» к атмосфере модернистского «жизнетворчества» в «Чайке».
Треплев — Нина Заречная — Тригорин. Соперничество в этом треугольнике не только любовное, но и духовно-эстетическое. Самоубийство Треплева отнюдь не взывает к зрительской жалости — речь идет о крахе творческой мечты, провале новаторского «проекта» (не случайно в Художественном театре этого героя-новатора играл не кто иной, как Всеволод Мейерхольд — впоследствии постановщик блоковских «Балаганчика» и «Незнакомки», радикальный реформатор искусства режиссуры).
Да и в «Дяде Ване» конфликт между заглавным героем и профессором Серебряковым выходит за социально-психологические рамки. Несчастный Иван Петрович Войницкий самоотверженно работает на именитого родственника, полагая, что тем самым служит культуре, искусству. И приходит в отчаяние, убедившись, что его жизнь была утопией и иллюзией, что он напрасно упустил свой шанс («Из меня мог бы выйти Шопенгауэр, Достоевский»). И когда Войницкий стреляет в Серебрякова из револьвера — это не бытовая ссора. Это своего рода эстетический жест.
В пьесе есть второстепенный, но весьма знаковый персонаж Иван Ильич Телегин, по кличке Вафля. Наивный зритель чужой философской драмы. Он просто не может видеть, когда люди ссорятся. «Зачем портить хорошие отношения?» — чуть не плача, вопрошает он.
Между тем то и дело приходится читать весьма наивные рассуждения о невыдуманной драме Блоков и Андрея Белого. Мол, коварный Андрей Белый бесстыдно вторгся в личную жизнь своего коллеги. Но и Блок, мол, тоже отчасти виноват: не проявил должной бдительности и твердости. А уж как Любовь Дмитриевна грешна — и слов нет: своим недостойным поведением опозорила великого супруга, а своим кокетством довела почти до безумия другого поэта.
Подобные мещанские причитания сейчас, в начале XXI столетия, доносятся со страниц глянцевых журналов и желтых газет, не оставляющих вниманием легендарный «треугольник». Но восходят они к трудам серьезных литературоведов, и в частности к книге Владимира Орлова «Гамаюн», откуда журналисты обычно и черпают фактическую информацию о Блоках и Белом. Роль Вл. Орлова в исследовании жизни и творчества Блока значительна (хотя и противоречива), но в вопросах, связанных с любовным и творческим соперничеством, он последовательно придерживался моральных ориентиров в духе вышеупомянутого чеховского персонажа. «Необъясниха» — так назвал Андрей Белый ту главку в книге «Между двух революций», где речь идет о кульминации его любовной драмы. «Неразбериха» — именуется соответствующая глава в книге Вл. Орлова. Вместо многозначного эмоционального неологизма — плоская бытовая оценка [13].
В 1928 году Андрей Белый напишет автобиографический очерк «Почему я стал символистом и почему не перестал им быть на всех фазах моего идейного и художественного развития» [14]. В нем его отношения с Блоками получат теоретическое обоснование. Что-то Белый «подгибает» под концепцию, что-то «корректирует» задним числом. Но в чем суть? Стратегия Белого – понимание, духовное взаимодействие с людьми. Он цитирует строки из своего стихотворения «Безумец» и поясняет их:
Не меня, личности Бориса Николаевича, — а моего „я”, индивидуального, в его усилиях выявить „не я, а Христос во мне, в нас ”».
Белый обозначает важный момент. Развитая индивидуальность не может замкнуться в рамках собственного «я». Она нуждается в человеческой общности. Высокий идеал может быть раскрыт «во мне, в нас», то есть на пути от «я» к «мы». И «мы» в данном случае — не стадное коллективистское начало, а высшее единство людей.
Символисты в этом смысле сходны с романтиками, шедшими от индивидуализма к общей высшей идее. Вспомним пушкинского Ленского, верившего в то,
Легкая пушкинская ирония не перечеркивает пафос мечты о духовной «семье». Для человека естественно стремление к пониманию и нестадному единению с людьми. Вот и Андрей Белый продолжает свою мысль, вспоминая 1904 год: «Вскоре в Москву приезжает Блок; и я прямо, так сказать, рухнул ему в руки, с моим горем о… непонятости».
Белый ищет путь «сложения индивидуальностей», мечтает стать «на почву новой соборности» и применяет к своим отношениям с Блоками даже такую формулу: «надежды на новую коммунальную жизнь». Утопия? Конечно, он и сам себя то и дело именует утопистом.
Но утопия утопии рознь. Одно дело — безответственные социально-политические проекты, изначально обреченные на провал, и совсем другое — мечта о гармоничных духовных отношениях с небольшим кругом людей, близких по взглядам, по эмоциональному складу. От таких утопий человечество, видимо, никогда окончательно не откажется, поскольку без этого рода мечтательности невозможно развитие культуры.
Вернемся в январь 1904-го. Воскресный день 11-го числа выдается особенно бурным.
Начинается он с визита к Сергею Алексеевичу Соколову, владельцу «Грифа». Тот еще в конце прошлого года предложил Блоку выпустить его первый сборник. Почти договорились, но есть сомнения…
Жена Соколова — Нина Ивановна — оказалась и милой и умной. Умнее мужа. В записной книжке Блока этот визит обозначился словами «К Соколовой» не случайно.
К трем часам Блок едет к Бугаеву с намерением увидеться там с Антонием, епископом «на покое». Его недавно посещали Мережковские, и он, как писал Бугаев, понял обоих «в их глубочайшей сущности». Оказывается, однако, что Антоний ушел часом ранее.
Обед у Менделеевых. Скучно, тягостно. За столом — три «чужих лица», все непривлекательны. Когда Блоки собираются уходить, Дмитрий Иванович спрашивает:
— К Андрею Белому, — отвечает Люба.
— Отчего не к черному?
Да, маловато общего с родственниками…
У Белого на Арбате — собрание, как Блок назовет это событие в письме к матери. Московские «аргонавты» [15] готовы к встрече со своим Орфеем. Знаковым моментом становится пересечение двух «старших» символистов (Бальмонта и Брюсова) и двух «младших» (Белого и Блока).
Бальмонт читает свою музыкальную оду воде:
Брюсов в отсутствие дам исполняет «Приходи путем знакомым…» — шокирующее приглашение на свидание от женщины, покоящейся на кладбище:
Блоку нравится: ритм западает в память и отзовется потом в стихотворении «Жду я смерти близ денницы…». Сам он знакомит собрание с «Фабрикой» и с сентиментальными стихами о «детской комнатке»:
Уходят Бальмонт и Брюсов. За вторым ужином читают только Белый и Блок. Стихи звучат до ночи. Белый электризует атмосферу, он «неподражаем» (слово из письма Блока матери, которое он пишет в течение шести дней в дневниковой форме).
Кульминацией становится чтение Блоком стихотворения «Из газет» — о самоубийстве женщины на Балтийском вокзале, случившемся в минувшем декабре:
Что называется, «социальное» стихотворение. Но сюжет газетной хроники подсвечен изнутри таинственным сияньем. Некрасов, помноженный на Достоевского. И — музыка. Уход от монотонии трехсложника к прерывистому дольнику, в каждом стихе — поворот интонации:
Слушатели в черных сюртуках вскакивают со стульев. Раздаются крики: Блок — первый в России поэт!
Комплименты по исполнении стихов — дело обычное. Слишком обольщаться ими неразумно, но иногда стоит поверить похвалам. Чтобы не пропустить день рождения собственной славы.
На следующий день Блоки едут с Сережей Соловьевым на конке в Новодевичий монастырь. По дороге Сережа куражится и скандалит, пугая публику громкими разговорами о воскресении мертвых, потом заговаривает с Блоком по-гречески. Весело!
В Новодевичьем — яркое солнце. Полукруги икон под куполом храма особенно хороши, когда на них смотришь сквозь ветви обнаженных дерев.
На монастырском кладбище покоятся ушедшие Соловьевы. Блок вспоминает, как полтора года назад стоял здесь у могилы Владимира Сергеевича. Как проходили мимо деревянного креста черные монахини, как послышался шум поезда и вспомнилась соловьевская строка «Гул железного пути»…
Потом — Кремль, прогулка мимо всех соборов, окрашенных вечерней зарей. Неподалеку обитает Григорий Алексеевич Рачинский, Сережин опекун, человек утонченный и галантный. Блоку нравится и то, как он целует Любе руку, и вся атмосфера «художественно-уютных комнаток» квартиры Рачинских. Отмечаются именины хозяйки дома.
От Иверских ворот Блоки с Сережей отправляются в дом на Спиридоновке. Половина неба — страшного лилового цвета. Что пророчат зеленая звезда и рогатый месяц?
Вечером приходит Белый. Тесная компания пьет церковное вино и ведет разговор «тяжеловажный и прекрасный» (как будет сказано в письме к матери). Любовь Дмитриевна проста и изящна. Возникает атмосфера близости, доверия, пленительной тайны. Возникает союз, «конкретное братство», по позднейшим словам Белого. Блок причастен к нему в той же степени, что и остальные.
Это начало первой из «Молитв», которую Блок сложит весной. А в эпиграфе — строка Белого «Наш Арго!» из стихотворения «Золотое руно», ставшего гимном московских «аргонавтов». Идея полета к солнцу, соединения небесного и земного Блоку близка, это еще одна из мелодий его поэтической музыки.
И для Любови Дмитриевны выпавшая ей в этой общности роль «Души Мира», «Софии Премудрости» — нова и интересна. Игра — ее призвание, а тут затевается игра с целым мирозданием. «„Космизм” — это одна из моих основ», — напишет она потом, без рисовки.
Дальнейший ход мистериального действа непредсказуем. А смотреть на творимую легенду с точки зрения здраво-житейской — и не хочется и не дано. Простое житейское счастье — это, увы, для других.
У каждого из этих московских дней — свое лицо. Вторник 13-е — посещение издательства «Скорпион» и вечер с «грифами».
В «Скорпионе», где висит портрет Ницше, Блок беседует с издателем Поляковым, с поэтом Юргисом Балтрушайтисом и «особенно» — с Брюсовым. Внимательно всматривается в него, а через десять дней напишет Александру Гиппиусу: «Голова его стрижена чуть-чуть необычно. Но на затылке (однажды он наклонился) в одном месте есть отсутствие загара, почти детское, и в одной манере его пронзительной речи есть нечто почти детское. Но сколько надо усилий, чтобы открыть пятнышко на затылке, белизну в речи!».
И далее — итог раздумий о Брюсове: «Бывают и такие — и пусть. Если бы были одни такие, жить было бы нельзя».
Собрание же «Грифов» оставляет тягостное впечатление. Ждут Бальмонта, он является пьяный. Возникает ссора между ним и Эллисом [16], который, кстати, за это время успел вызвать и у Блока глубокое отвращение. Эллис удаляется.
Бальмонт просит Блока читать. Прослушав, выражает бурный восторг, но не без оттенка покровительства: «Вы выросли в деревне…» Странный комплимент… И все оценки — в сравнении с самим собой. Мол, послушав вас, больше не люблю своих стихов. Между тем стихи, прочитанные Бальмонтом, хороши.
Среда — это епископ Антоний. К нему в Донской монастырь Блоки едут вместе с Белым, Петровским и Ниной Ивановной Соколовой. «Показания» участников разнятся.
А. Белый: «Мы Блока возили к Антонию, в то свидание Антоний молчал. Молчал и А. А., потускневший, немой. Выходило: Петровский и я затащили насильно к Антонию Блока».
Блок в письме к матери: «Сидим у него, говорит много и хорошо. Любе — очень хорошо, многое и мне. О Мережковских и „Новом пути”. Обещал приехать к нам в Петербурге. Прекрасный, иногда грозный, худой, с горящими глазами, но без „прозорливости”, с оттенком иронии. О схиме, браке. Идем из монастыря пешком (пятеро)».
Поскольку Блок зафиксировал это событие по горячим следам, его «отчет», очевидно, достоверен. Но примечательно и фантастическое расхождение двух сообщений. Белый задним числом привносит ноту разлада и взаимонепонимания, Блок же спокойно констатирует тот миг гармонии, что присутствовал во встрече.
Четверг — чтение Белым реферата «Символизм как миропонимание» на одной частной квартире. И опять: самому докладчику кажется, что Блок «потемнел», а тот не без удовлетворения отмечает, что Белый «опять цитирует нас с Лермонтовым».
Белый больше идет от идеи, от теории. И в его памяти поток трагической мысли иной раз смывает золотые песчинки простых радостей.
Блок же внимателен к мелочам, порой точен до педантизма. Потому и видения его так доподлинны и не сбиваются на непросветную черноту.
Разные типы мирочувствования.
Пятница, 16-е, — день памяти Ольги Михайловны и Михаила Сергеевича Соловьевых. Ровно год назад ушли они вместе из жизни. Утром — панихиды на могилах «дяди Миши, тети Оли, Владимира Сергеевича и Сергея Михайловича».
Потом чаепитие в доме Поповых (у сестры Владимира и Михаила Соловьевых). Блок и Белый переходят на «ты».
Кульминация дня — заранее спланированный обед в «Славянском базаре». Платит Сережа, выбравший это место со значением: именно здесь собирались его родители и дядя для важных разговоров. И тут же Владимир Сергеевич встречался с Софьей Петровной Хитрово, в которую он был влюблен.
В ходе долгого и вольного разговора Люба переходит на «ты» с Сережей. Чувство семейной близости.
Оно царит и в доме Рачинских на следующий день. Блок читает множество стихов. Григорий Алексеевич слушает с восторгом и говорит, что это выше Брюсова. Выходя из этого дома в полночь, Блоки с Сережей видят, как везут в запряженной шестеркой карете икону Божьей Матери. Площадь полна народу.
Двадцать второго января Блоки смотрят «Вишневый сад» в Художественном театре. Премьера состоялась пятью днями раньше и сопровождалась чествованием Чехова по поводу дня его рождения и двадцатипятилетия литературной деятельности. Брюсов и Белый там были. Автор, стоя на авансцене, кашлял и был печален. Жизни ему оставалось полгода…
Так получилось, что уход Чехова пришелся на год появления первых поэтических сборников Белого и Блока.
«С Чеховым я никогда не встречался, но всегда любил его яркий, родной мне талант», — напишет потом Белый. И Блок назовет Чехова «справедливым и всеобъемлющим», а также усмотрит у него «дух светлого противоречия», то есть тоже «родное», свое.
Двадцать третьего прощальный, «конфиденциальный» вечер с Белым и Соловьевым. Сережу на следующий день валит с ног скарлатина, и это единственное, что омрачает приподнятое предотъездное настроение.
Двадцать четвертого, в половине пятого, Блоки отправляются в Петербург с Николаевского вокзала.
Долго можно будет еще жить воспоминаниями об этих двух неделях.