Нет ничего прекрасней и привольней чем навсегда с возлюбленной расстаться
Нет ничего прекрасней и привольней чем навсегда с возлюбленной расстаться
Своих цепей так не расторгнешь, нет!
От ненависти, бешенства и муки
Не дёргай их. Скрести спокойно руки,
Закрой глаза и складывай ответ.
Меч воина и динамит науки
Под глыбой рабства погребает свет.
Но всё взрывает веры вещий бред,
И рушат всё кифары стройной звуки.
Знай: был не дик, не яростен, не груб,
Но сладостен звон ерихонских труб.
И каждый стих звучит, как предвещанье
Зари вечерней, предпоследней, той,
Когда земли верховное избранье
Поэт и жрец поделят меж собой.
8 – 17 июня 1921
Петербург
Вдруг из-за туч озолотило
И столик, и холодный чай.
Помедли, зимнее светило,
За черный лес не упадай!
Дай просиять в румяном блеске,
Прилежным поскрипеть пером.
Живет в его проворном треске
Весь вздох о бытии моем.
Трепещущим, колючим током
С раздвоенного острия
Бежит – и на листе широком
Отображаюсь. нет, не я:
Лишь угловатая кривая,
Минутный профиль тех высот,
Где, восходя и ниспадая,
Мой дух страдает и живет.
Плащ золотой одуванчиков
На лугу, на лугу изумрудном!
Ты напомнил старому рыцарю
О подвиге тайном и трудном.
Плащ голубой, незабудковый,
Обрученный предутренним зорям!
Нашептал ты принцессе покинутой
О милом, живущем за морем!
28 мая 1907, Лидино
Вот, открыл я магазин игрушек:
Ленты, куклы, маски, мишура…
Я заморских плюшевых зверушек
Завожу в витрине с раннего утра.
И с утра толпятся у окошка
Старички, старушки, детвора…
Весело — и грустно мне немножко:
День за днем, сегодня — как вчера,
Заяц лапкой бьет по барабану,
Бойко пляшут мыши впятером.
Этот мир любить не перестану,
Хорошо мне в сумраке земном!
Хлопья снега вьются за витриной
В жгучем свете желтых фонарей…
Зимний вечер, длинный, длинный, длинный!
Милый отблеск вечности моей!
Ночь настанет — магазин закрою,
Сосчитаю деньги (я ведь не спешу!)
И, накрыв игрушки лёгкой кисеею,
Все огни спокойно погашу.
Долгий день припомнив, спать улягусь мирно,
В колпаке заветном, — а в последнем сне
Сквозь узорный полог, в высоте сапфирной
Ангел златокрылый пусть приснится мне.
Когда б я долго жил на свете,
Должно быть, на исходе дней
Упали бы соблазнов сети
С несчастной совести моей.
Какая может быть досада,
И счастья разве хочешь сам,
Когда нездешняя прохлада
Уже бежит по волосам?
Глаз отдыхает, слух не слышит,
Жизнь потаённо хороша,
И небом невозбранно дышит
Почти свободная душа.
***
Горит звезда, дрожит эфир,
Таится ночь в пролёты арок.
Как не любить весь этот мир,
Невероятный Твой подарок?
Ты дал мне пять неверных чувств,
Ты дал мне время и пространство,
Играет в мареве искусств
Моей души непостоянство.
И я творю из ничего
Твои моря, пустыни, горы,
Всю славу солнца Твоего,
Так ослепляющего взоры.
И разрушаю вдруг шутя
Всю эту пышную нелепость,
Как рушит малое дитя
Из карт построенную крепость.
Прислали мне кинжал, шнурок
И белый, белый порошок.
Как умереть? Не знаю.
Я жить хочу – и умираю.
Не надеваю я шнурка,
Не принимаю порошка,
Кинжала не вонзаю, –
От горести я умираю.
О, в душе у тебя есть безмерно-родное,
До боли знакомое мне.
Лишь на миг засветилось, и снова — иное,
Улетело, скользя, в тишине.
Лишь на миг, лишь на миг только правды хочу я!
Задержать переменность твою.
Словно что-то возможное чуя,
Я ловлю световую струю!
Здесь! И нет! Но я знаю, я знаю —
Сердце было мгновенно светло.
Я был близок к расцветшему Раю.
И мое! И твое! — И ушло!
Друзья, друзья! Быть может, скоро –
И не во сне, а наяву –
Я нить пустого разговора
Для всех нежданно оборву
И, повинуясь только звуку
Души, запевшей, как смычок,
Вдруг подниму на воздух руку,
И затрепещет в ней цветок,
И я увижу и открою
Цветочный мир, цветочный путь, –
О, если бы и вы со мною
Могли туда перешагнуть!
Раскинул под собой перину,
Как упоительную сень.
Сейчас легонько отодвину
Свою дневную дребедень.
Еще играет дождик мелкий
По запотелому стеклу.
Автомобильной свиристелкой
Прочмокали в пустую мглу.
1 марта 1923
Saarow
Слепящий свет сегодня в кухне нашей.
В переднике, осыпана мукой,
Всех Сандрильон и всех Миньон ты краше
Бесхитростной красой.
Вокруг тебя, заботливы и зримы,
С вязанкой дров, с кувшином молока,
Роняя перья крыл, хлопочут херувимы.
Сквозь облака
Прорвался свет, и по кастрюлям медным
Пучками стрел бьют желтые лучи.
При свете дня подобен розам бледным
Огонь в печи.
И эти струи будущего хлеба
Сливая в звонкий глиняный сосуд,
Клянется ангел нам, что истинны, как небо,
Земля, любовь и труд.
Город разлук (в Венеции).
Не внешний вид, не то, что дается впечатлениями зрительными, всего более поражает путника, впервые приехавшего в Венецию: к этому достаточно подготовлен он прочтенными книгами, виденными изображениями, рассказами знакомых. Но неизгладимо внедряется в память ее тишина.
На восточной окраине города расположен парк, так называемые Giardini publici. В нем можно созерцать безобразный памятник Гарибальди, похожий на те угловатые гротики, которыми украшаются комнатные аквариумы. Из него даже каплет вода.
Однако с венецианским парком считаться не следует: это изобретение позднейшее и непопулярное. Посещают его разве только заезжие гости, скучающие по «природе». Венецианцы туда не ходят, и это вполне естественно.
Не такова Венеция. Природу отвергла она сознательно и свободно. Укрепив зыбкую свою почву, она не поколебалась скрыть ее под сплошным каменным покровом. Можно было бы сказать, что стихии венецианца суть вода, воздух, огонь и камень. Тощие деревца, кое-где выглядывающие из-за каменных стен, здесь до очевидности не нужны, да их, слава Богу, и немного.
Я не хочу сказать, что Венеция с каким-то ожесточением изгоняет природу. Нет, она просто поворачивается к ней спиной.
Там, где в минувшие времена карнавал продолжался шесть месяцев, где полгода ходили в масках, простота теряет всякую цену. Жизнь становится игрой, опасной и тонкой.
Потому так понятны и милы подведенные брови, нарумяненные губы и слишком заботливо обутые ноги венецианок. Потому так влекут нас их черные шали и ночные певучие шаги по звонкому камню.
Нигде так легко не расстаешься с надеждами и людьми, как в Венеции. Там одиночество не только наименее тягостно, но наиболее желанно. И вовсе не для того, чтобы сосредоточиться, уйти в себя, но напротив: чтобы забыть себя, потерять былое, сделаться одним из тех, кто часами сидит на набережной, глядя в туманную даль лагуны или на узкую башню San Giorgio.
Но трудно уехать отсюда домой, в Россию. Здесь научаешься любить камни, черную воду каналов, соленые испарения моря, рыжие занавески на окнах да людей, проходящих, как тени.
Легкий и нежный холод здесь вливается в сердце. И дуновения его кажутся счастьем нетленным, вечным.
Нет, не пускайте влюбленных в Венецию. Там цепи становятся паутиной. Там учишься великому искусству: разлюблять.
сентября 1911 г.), который Б. Грифцов посвятил «Вл. Ходасевичу», и очерка «Город разлук». В другом рассказе Б. Грифцова, «Неверное сердце», в автобиографическую историю вплетен любовный сюжет Ходасевича и Е. Муратовой, их встреча в Венеции. Рассказы Б. Грифцова, неопубликованные, оставшиеся в рукописях (РГАЛИ. Ф. 2171. Оп. 1. Ед. хр. 17), Ходасевич знал, возможно, слышал их в чтении автора.
Со временем лирическая тональность сменилась трагической опустошенностью. В 1934 г., вновь обратившись к венецианским воспоминаниям, автор «Европейской ночи» не нашел ни романтической возлюбленной, «царевны» («изумительного и нарочитого создания»), ни романтического города-причуды. Тему прозаического отрывка он обозначил словами «О трех женщинах», сделав героиней своей «уличную женщину 2-го разряда» (или «женщину в зеленом»), её старуху-мать и дочь.
к к в жизнь природы. Час дня, погода = обеду; 5 час. = чаю, вечером музыка на Пьявоне. Отливы толпы равны отливам моря».
Предчувствие