Ничего нет хуже товарищи чем малодушие и неуверенность в себе
20 лучших цитат из великого романа М.Булгакова «Мастер и Маргарита»
1. Кто сказал тебе, что нет на свете настоящей, верной, вечной любви? Да отрежут лгуну его гнусный язык!
2. Мы говорим с тобой на разных языках, как всегда, но вещи, о которых мы говорим, от этого не меняются.
3. Я о милосердии говорю. Иногда совершенно неожиданно и коварно оно проникает в самые узенькие щелки.
4. Несчастный человек жесток и черств. А все лишь из-за того, что добрые люди изуродовали его.
5. Трудный народ эти женщины!
6. Любовь выскочила перед нами, как из-под земли выскакивает убийца в переулке, и поразила нас сразу обоих!
7. Человек без сюрприза внутри, в своём ящике, неинтересен.
8. Все будет правильно, на этом построен мир.
9. Поймите, что язык может скрыть истину, а глаза — никогда! Встревоженная вопросом истина со дна души на мгновение прыгает в глаза, и она замечена, а вы пойманы.
10. Тот, кто любит, должен разделять участь того, кого он любит.
11. Кирпич ни с того ни с сего никому и никогда на голову не свалится.
12. Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус!
13. Люди, как люди. Любят деньги, но ведь это всегда было. Человечество любит деньги, из чего бы те ни были сделаны, из кожи ли, из бумаги ли, из бронзы или золота. Ну, легкомысленны. ну, что ж. обыкновенные люди. в общем, напоминают прежних. квартирный вопрос только испортил их.
14. Никогда и ничего не просите! Никогда и ничего, и в особенности у тех, кто сильнее вас. Сами предложат и сами всё дадут!
15. Все теории стоят одна другой. Есть среди них и такая, согласно которой каждому будет дано по его вере. Да сбудется же это!
17. Никогда и ничего не бойтесь. Это неразумно.
19. согласись, что перерезать волосок уж наверно может лишь тот, кто подвесил?
20. что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени?
Ничего нет хуже, товарищи, чем малодушие и неуверенность в себе. Они-то
деле, сестру-невесту превратить в мать?
говорил так зря? Ведь он понимает в этих делах!»
И, взяв в руки перо, я стал что-то писать на листе. Сознаюсь
откровенно: получилась какая-то белиберда. Самое главное было в том, что я
возненавидел непрошеную мать Антонину настолько, что, как только она
появлялась на бумаге, стискивал зубы. Ну, конечно, ничего и выйти не могло.
Героев своих надо любить; если этого не будет, не советую никому браться за
в театр не ходить. Мучительно трудно было это исполнить. Мне же все-таки
афиша и «Сети Фенизы»! Ах, как мне не везет!»
Свет не без добрых людей, скажу я, подражая Ликоспастову. Как-то
постучали ко мне в комнату, и вошел Бомбардов. Я обрадовался ему до того,
что у меня зачесались глаза.
читать выстрел? Как же его не читать?!
— А вы бы и не расстались.
И я, захлебываясь, рассказал Бомбардову про все: и про мать, и про
Петю, который должен был завладеть дорогими монологами героя, и про кинжал,
выводивший меня в особенности из себя.
так: очень вам благодарен, Иван Васильевич, за ваши указания, я непременно
постараюсь их исполнить. Нельзя возражать, понимаете вы или нет? На Сивцев
Вражке не возражают.
— То есть как это?! Никто и никогда не возражает?
возражал, не возражает и возражать не будет.
— Что бы он ни говорил?
— А если он скажет, что мой герой должен уехать в Пензу? Или что эта
что эта печка черного цвета? Что я должен ответить на это?
— Что печка эта черного цвета.
— Какая же она получится на сцене?
— Белая, с черным пятном.
— Что-то чудовищное, неслыханное.
— Позвольте! Неужели же Аристарх Платонович не может ничего ему
— Аристарх Платонович не может ему ничего сказать, так как Аристарх
Платонович не разговаривает с Иваном Васильевичем с тысяча восемьсот
восемьдесят пятого года.
— Как это может быть?
— Они поссорились в тысяча восемьсот восемьдесят пятом году и с тех пор
не встречаются, не говорят друг с другом даже по телефону.
— У меня кружится голова! Как же стоит театр?
— Стоит, как видите, и прекрасно стоит. Они разграничили сферы. Если,
скажем, Иван Васильевич заинтересовался вашей пьесой, то к ней уж не
подойдет Аристарх Платонович, и наоборот. Стало быть, нет той почвы, на
которой они могли бы столкнуться. Это очень мудрая система.
— Господи! И, как назло, Аристарх Платонович в Индии. Если бы он был
здесь, я бы к нему обратился.
— Ведь нельзя же иметь дело с человеком, который никого не слушает!
— Нет, он слушает. Он слушает трех лиц: Гавриила Степановича, тетушку
Настасью Ивановну и Августу Авдеевну. Вот три лица на земном шаре, которые
могут иметь влияние на Ивана Васильевича. Если же кто-либо другой, кроме
указанных лиц, вздумает повлиять на Ивана Васильевича, он добьется только
того, что Иван Васильевич поступит наоборот.
— Он никому не доверяет.
— Хорошо. Я понял и считаю положение безнадежным. Раз для того, чтобы
пьеса моя пошла на сцене, ее необходимо искорежить так, что в ней пропадает
всякий смысл, то и не нужно, чтобы она шла! Я не хочу, чтобы публика,
увидев, как человек двадцатого века, имеющий в руках револьвер, закалывается
кинжалом, тыкала бы в меня пальцами!
— Она бы не тыкала, потому что не было бы никакого кинжала. Ваш герой
застрелился бы, как и всякий нормальный человек.
советов, согласились бы и с кинжалами, и с Антониной, то не было бы ни того,
ни другого. На все существуют свои пути и приемы.
— Какие же это приемы?
Прошла еще неделя, из театра не было никаких известий. Рана моя стала
постепенно затягиваться, и единственно, что было нестерпимо, это посещение
«Вестника пароходства» и необходимость сочинять очерки.
Но вдруг. О, это проклятое слово! Уходя навсегда, я уношу в себе
неодолимый, малодушный страх перед этим словом. Я боюсь его так же, как
слова «сюрприз», как слов «вас к телефону», «вам телеграмма» или «вас просят
в кабинет». Я слишком хорошо знаю, что следует за этими словами.
Итак, вдруг и совершенно внезапно появился в моих дверях Демьян
Кузьмич, расшаркался и вручил мне приглашение пожаловать завтра в четыре
Завтра не было дождя. Завтра был день с крепким осенним заморозком.
Стуча каблуками по асфальту, волнуясь, я шел в театр.
Первое, что бросилось мне в глаза, это извозчичья лошадь,
раскормленная, как носорог, и сухой старичок на козлах. И, неизвестно
почему, я понял мгновенно, что это Дрыкин. От этого я взволновался еще
больше. Внутри театра меня поразило некоторое возбуждение, которое
сказывалось во всем. У Фили в конторе никого не было, а все его посетители,
то есть, вернее, наиболее упрямые из них, томились во дворе, ежась от холода
и изредка поглядывая в окно. Некоторые даже постукивали в окошко, но
безрезультатно. Я постучал в дверь, она приоткрылась, мелькнул в щели глаз
Баквалина, я услышал голос Фили:
И меня впустили. Томящиеся на дворе сделали попытку проникнуть за мною
следом, но дверь закрылась. Грохнувшись с лесенки, я был поднят Баквалиным и
попал в контору. Филя не сидел на своем месте, а находился в первой комнате.
выбрит как-то необыкновенно чисто.
Он приветствовал меня как-то особенно торжественно, но с оттенком
некоторой грусти. Что-то в театре совершалось, и что-то, я чувствовал, как
чувствует, вероятно, бык, которого ведут на заклание, важное, в чем я,
вообразите, играю главную роль.
Это почувствовалось даже в короткой фразе Фили, которую он направил
тихо, но повелительно Баквалину:
Поразили меня курьеры и капельдинеры. Ни один из них не сидел на месте,
а все они находились в состоянии беспокойного движения, непосвященному
человеку совершенно непонятного. Так, Демьян Кузьмич рысцой пробежал мимо
меня, обгоняя меня, и поднялся в бельэтаж бесшумно. Лишь только он скрылся
из глаз, как из бельэтажа выбежал и вниз сбежал Кусков, тоже рысью и тоже
пропал. В сумеречном нижнем фойе протрусил Клюквин и неизвестно зачем
задернул занавеску на одном из окон, а остальные оставил открытыми и
бесследно исчез. Баквалин пронесся мимо по беззвучному солдатскому сукну и
исчез в чайном буфете, а из чайного буфета выбежал Пакин и скрылся в
Мы шли наверх. Еще кто-то пролетел беззвучно мимо и поднялся в ярус.
Мне стало казаться, что вокруг меня бегают тени умерших.
Когда мы безмолвно подходили уже к дверям предбанника, я увидел Демьяна
Кузьмича, стоящего у дверей. Какая-то фигурка в пиджачке устремилась было к
двери, но Демьян Кузьмич тихонько взвизгнул и распялся на двери крестом, и
фигурка шарахнулась, и ее размыло где-то в сумерках на лестнице.
она пропустила меня и. еще дверь, я оказался в предбаннике, где сумерек не
было. У Торопецкой на конторке горела лампа. Торопецкая не писала, а сидела,
глядя в газету. Мне она кивнула головою.
А у дверей, ведущих в кабинет дирекции, стояла Менажраки в зеленом
джемпере, с бриллиантовым крестиком на шее и с большой связкой блестящих
ключей на кожаном лакированном поясе.
Она сказала «сюда», и я попал в ярко освещенную комнату.
золотыми украшениями, такой же гигантский письменный стол и черный
Островский в углу. Под потолком пылала люстра, на стенах пылали кенкеты. Тут
мне померещилось, что из рам портретной галереи вышли портреты и надвинулись
на меня. Я узнал Ивана Васильевича, сидящего на диване перед круглым
столиком, на котором стояло варенье в вазочке. Узнал Княжевича, узнал по
портретам еще нескольких лиц, в том числе необыкновенной представительности
даму в алой блузе, в коричневом, усеянном, как звездами, пуговицами жакете,
поверх которого был накинут соболий мех. Маленькая шляпка лихо сидела на
седеющих волосах дамы, глаза ее сверкали под черными бровями, и сверкали
пальцы, на которых были тяжелые бриллиантовые кольца.
Были, впрочем, в комнате и лица, не вошедшие в галерею. У спинки дивана
стоял тот самый врач, что спасал во время припадка Милочку Пряхину, и также
держал теперь в руках рюмку, а у дверей стоял с тем же выражением горя на
Большой круглый стол в стороне был покрыт невиданной по белизне
скатертью. Огни играли на хрустале и фарфоре, огни мрачно отражались в
нарзанных бутылках, мелькнуло что-то красное, кажется, кетовая икра. Большое
общество, раскинувшись в креслах, шевельнулось при моем входе, и в ответ мне
были отвешены поклоны.
— Да. Сергей Леонтьевич, милости просим! Присаживайтесь, покорнейше
чего-нибудь? Может быть, угодно пообедать или позавтракать? Прошу без
церемоний! Мы подождем. Ермолай Иванович у нас кудесник, стоит только
сказать ему и. Ермолай Иванович, у нас найдется что-нибудь пообедать?
Кудесник Ермолай Иванович в ответ на это поступил так: закатил глаза
под лоб, потом вернул их на место и послал мне молящий взгляд.
строжайше проследить за этим.
Ермолай Иванович в ответ улыбнулся застенчиво и повесил голову.
— Ермолай Иванович, впрочем. гм. гм. маг. В самое отчаянное время
он весь театр поголовно осетриной спас от голоду! Иначе все бы погибли до
единого человека. Актеры его обожают!
Ермолай Иванович не возгордился описанным подвигом, и, напротив,
какая-то мрачная тень легла на его лицо.
Ясным, твердым, звучным голосом я сообщил, что и завтракал и обедал, и
отказался в категорической форме и от нарзана и клюквы.
— Тогда, может быть, пирожное? Ермолай Иванович известен на весь мир
Но я еще более звучным и сильным голосом (впоследствии Бомбардов, со
слов присутствующих, изображал меня, говоря: «Ну и голос, говорят, у вас
помнится, как-то мы собрались у Пручевина. И приезжает сюрпризом великий
князь Максимилиан Петрович. Мы обхохотались. Вы Пручевина ведь знаете,
Иван Васильевич? Я вам потом расскажу этот комический случай.
родную сестру донага раздел. Ну-с.
Михаил Алексеевич, исполняющий у нас важнейшие функции. А это.
Не говоря ничего о том, что мы уже знакомы, и не отказываясь от этого
знакомства, мы с Мишей просто пожали руки друг другу.
Тут необыкновенно представительный и с большим вкусом одетый человек с
кудрями вороного крыла вдел в глаз монокль и устремил на меня свой взор.
Потом налил себе нарзану, выпил стакан, вытер рот шелковым платком,
У него был чудесный, мягкий, наигранный голос, убедительный и прямо
доходящий до сердца.
— Ваш роман, Ле. Сергей Леонтьевич? Не правда ли? Ваш роман очень,
большой стол, где стояли нарзанные бутылки, и тотчас Ермолай Иванович
глубины, необыкновенно верно очерчены персонажи. Э. Что же касается
описания природы, то в них вы достигли, я бы сказал, почти тургеневской
движением брови выбросил монокль из глаза.
украинские. потом шумящий Днепр. э. как выразился Гоголь. э. Чуден
Днепр, как вы помните. а запахи акации. Все это сделано у вас
— В особенности. э. впечатляет это описание рощи. сребристых
тополей листы. вы помните?
— У меня до сих пор в глазах эти картины ночи на Днепре, когда мы
Дукасовым. Вы помните его, Иван Васильевич?
— Ничего, кроме комплиментов. э. э. по адресу вашего романа
сказать нельзя, но. вы меня простите. сцена имеет свои законы!
Иван Васильевич ел варенье, с удовольствием слушая речь Ипполита
— Вам не удалось в вашей пьесе передать весь аромат вашего юга, этих
знойных ночей. Роли оказались психологически недочерченными, что в
Тут мы встретились взорами. И в моем говоривший прочитал, я полагаю,
Дело в том, что в романе моем не было ни акаций, ни сребристых тополей,
ни шумящего Днепра, ни. словом, ничего этого не было.
между тем позволяет себе говорить о нем? Он плетет что-то про украинские
ночи. Зачем они меня сюда позвали?!»
Наступило натянутое молчание. Высказываться никто не пожелал. Только из
угла донесся голос:
Я повернул голову и увидел в углу полного пожилого человека в темной
блузе. Его лицо мне смутно припомнилось на портрете. Глаза его глядели
мягко, лицо вообще выражало скуку, давнюю скуку. Когда я глянул, он отвел
Вовсе не звучным, вовсе не бодрым, вовсе не ясным, я и сам это понимаю,
голосом я сказал так:
— Насколько я понял, пьеса моя не подошла, и я прошу вернуть мне ее.
Эти слова вызвали почему-то волнение. Кресла задвигались, ко мне
наклонился из-за спины кто-то и сказал:
— Нет, зачем же так говорить? Виноват!
Иван Васильевич посмотрел на варенье, а потом изумленно на окружающих.
вред. В особенности если за нее примется Фома Стриж. Вы сами жизни будете не
рады и нас проклянете.
После паузы я сказал:
— В таком случае я прошу вернуть ее мне.
И тут я отчетливо прочел в глазах Иван Васильевича злобу.
врача показалось лицо Гавриила Степановича.
— Но ведь ваш театр ее не хочет играть, зачем же вам она?
Тут ко мне придвинулось лицо с очень живыми глазами в пенсне, высокий
— Неужели же вы ее понесете в театр Шлиппе? Ну, что они там наиграют?
Ну, будут ходить по сцене бойкие офицерики. Кому это нужно?
— На основании существующих законоположений и разъяснений ее нельзя
вдруг ощутил в первый раз в жизни.
между тем говорите, что в другой театр я ее отдать не могу. Как же быть?
Слова эти произвели удивительное действие. Дама в соболях обменялась
оскорбленным взором с басом на диване. Но страшнее всех было лицо Ивана
Васильевича. Улыбка слетела с него, в упор на меня смотрели злые огненные
От вернейшей опасности, караулящей вас за углом.
Опять наступило молчание и стало настолько томительным, что вынести его
больше уж было невозможно.
Поковыряв немного обивку на кресле пальцем, я встал и раскланялся. Мне
ответили поклоном все, кроме Ивана Васильевича, глядевшего на меня с
изумлением. Боком я добрался до двери, споткнулся, вышел, поклонился
Торопецкой, которая одним глазом глядела в «Известия», а другим на меня,
Августе Менажраки, принявшей этот поклон сурово, и вышел.
накрывали к спектаклю.
Дверь в зрительный зал была открыта, я задержался на несколько
мгновений и глянул. Сцена была раскрыта вся, вплоть до кирпичной дальней
стены. Сверху спускалась зеленая беседка, увитая плющом, сбоку в громадные
открытые ворота рабочие, как муравьи, вносили на сцену толстые белые
Через минуту меня уже не было в театре.
Ввиду того, что у Бомбардова не было телефона, я послал ему в тот же
вечер телеграмму такого содержания:
«Приходите поминки. Без вас сойду с ума, не понимаю».
Эту телеграмму у меня не хотели принимать и приняли лишь после того,
как я пригрозил пожаловаться в «Вестник пароходства».
Вечером на другой день мы сидели с Бомбардовым за накрытым столом.
Упоминаемая мною раньше жена мастера внесла блины.
Бомбардову понравилась моя мысль устроить поминки, понравилась и
комната, приведенная в полный порядок.
терзает любопытство. Таких удивительных вещей я еще никогда не видал.
Бомбардов в ответ похвалил блины, оглядел комнату и сказал:
— Вам бы нужно жениться, Сергей Леонтьевич. Жениться на какой-нибудь
симпатичной, нежной женщине или девице.
повторяться. Скажите мне, что это было?
Бомбардов пожал плечами.
— Ничего особенного не было, было совещание Ивана Васильевича со
— Так-с. Кто эта дама в соболях?
— Маргарита Петровна Таврическая, артистка нашего театра, входящая в
группу старейших, или основоположников. Известна тем, что покойный
Островский в тысяча восемьсот восьмидесятом году, поглядев на игру Маргариты
Далее я узнал у моего собеседника, что в комнате были исключительно
основоположники, которые были созваны экстреннейшим образом на заседание по
поводу моей пьесы, и что Дрыкина известили накануне, и что он долго чистил
коня и мыл пролетку карболкой.
Спросивши о рассказчике про великого князя Максимилиана Петровича и
обжору генерал-губернатора, узнал, что это самый молодой из всех
Нужно сказать, что ответы Бомбардова отличались явной сдержанностью и
осторожностью. Заметив это, я постарался нажать своими вопросами так, чтобы
добиться все-таки от моего гостя не одних формальных и сухих ответов, вроде
«родился тогда-то, имя и отчество такое-то», а все-таки кое-каких
характеристик. Меня до глубины души интересовали люди, собравшиеся тогда в
комнате дирекции. Из их характеристик должно было сплестись, как я полагал,
объяснение их поведения на этом загадочном заседании.
— Так этот Горностаев (рассказчик про генерал-губернатора) актер
известно, что Островский сказал «очень хорошо». Вот уж и какая-то
зазубринка! А то что ж «угу-у». Может, Горностаев чем-нибудь себя прославил?
Бомбардов кинул исподтишка на меня настороженный взгляд, помямлил
поливал, что я воскликнул:
— Ради бога, не тяните!
весною, и, как сейчас помню, был тогда Герасим Николаевич как-то особенно
весел и возбужден. Не к добру, видно, веселился человек! Планы какие-то
строил, порывался куда-то, даже помолодел. А он, надо вам сказать, театр
любит страстно. Помню, все говорил тогда: «Эх, отстал я несколько, раньше я,
бывало, следил за театральной жизнью Запада, каждый год ездил, бывало, за
границу, ну, и натурально, был в курсе всего, что делается в театре в
Германии, во Франции! Да что Франция, даже, вообразите, в Америку с целью
подайте заявление да и съездите». Усмехнулся мягкой такой улыбкой. «Ни в
коем случае, отвечает, не такое теперь время, чтобы заявления подавать!
Неужели я допущу, чтобы из-за меня государство тратило ценную валюту? Лучше
пусть инженер какой-нибудь съездит или хозяйственник!»
Крепкий, настоящий человек! Нуте-с. (Бомбардов поглядел сквозь вино
на свет лампочки, еще раз похвалил вино) нуте-с, проходит месяц, настала уже
и настоящая весна. Тут и разыгралась беда. Приходит раз Герасим Николаевич к
Августе Авдеевне в кабинет. Молчит. Та посмотрела на него, видит, что на нем
лица нет, бледен как салфетка, в глазах траур. «Что с вами, Герасим
побарабанил пальцами по стеклу, стал насвистывать что-то очень печальное и
выдержала, сердце у нее по человечеству заныло, пристала: «Что такое? В чем
Повернулся к ней, криво усмехнулся и говорит: «Поклянитесь, что никому
не скажете!» Та, натурально, немедленно поклялась. «Я сейчас был у доктора,
и он нашел, что у меня саркома легкого». Повернулся и вышел.
немедленно под клятвой это Гавриилу Степановичу, тот Ипполиту Павловичу, тот
жене, жена Евлампии Петровне; короче говоря, через два часа даже подмастерья
в портновском цехе знали, что Герасима Николаевича художественная
деятельность кончилась и что венок хоть сейчас можно заказывать. Актеры в
чайном буфете через три часа уже толковали, кому передадут роли Герасима
Августа Авдеевна тем временем за трубку и к Ивану Васильевичу. Ровно
через три дня звонит Августа Авдеевна к Герасиму Николаевичу и говорит:
«Сейчас приеду к вам». И, точно, приезжает. Герасим Николаевич лежит на
Герасим Николаевич вздрогнул и сказал:
— Вы недобрые люди. Ведь я не хотел этого! Какой смысл умирать на
Августа Авдеевна стойкая женщина и настоящий секретарь! Слова
умирающего она пропустила мимо ушей и крикнула:
А Фаддей верный, преданный слуга Герасима Николаевича.
И тотчас Фаддей появился.
— Поезд идет через два часа. Плед Герасиму Николаевичу! Белье. Чемодан.
Несессер. Машина будет через сорок минут.
Обреченный только вздохнул, махнул рукой.
Есть где-то, не то в Швейцарии на границе, не то не в Швейцарии,
тысяч метров над уровнем моря высокогорная лечебница мировой знаменитости
профессора Кли. Ездят туда только в отчаянных случаях. Или пан, или пропал.
Хуже не будет, а, бывает, случались чудеса. На открытой веранде, в виду
снеговых вершин, кладет Кли таких безнадежных, делает им какие-то
впрыскивания саркоматина, заставляет дышать кислородом, и, случалось, Кли на
Через пятьдесят минут провезли Герасима Николаевича мимо театра по его
желанию, и Демьян Кузьмич рассказывал потом, что видел, как тот поднял руку
и благословил театр, а потом машина ушла на Белорусско-Балтийский вокзал.
Тут лето наскочило, и пронесся слух, что Герасим Николаевич скончался.
Ну, посудачили, посочувствовали. Однако лето. Актеры уж были на отлете,
у них поездка начиналась. Так что уж очень большой скорби как-то не
было. Ждали, что вот привезут тело Герасима Николаевича. Актеры тем
временем разъехались, сезон кончился. А надо вам сказать, что наш Плисов.
командировку в Париж для изучения театральной машинерии. Немедленно,
натурально, получил документы и отчалил. Плисов, надо вам сказать, работяга
потрясающий и в свой поворотный круг буквально влюблен. Завидовали ему
говорили. Счастливец он или несчастливец, но взял документики и покатил в
Париж, как раз в то время, как пришло известие о кончине Герасима
Николаевича. Плисов личность особенная и ухитрился, пробыв в Париже, не
увидеть даже Эйфелевой башни. Энтузиаст. Все время просидел в трюмах под
сценами, все изучил, что надобно, купил фонари, все честно исполнил. Наконец
нужно уж ему и уезжать. Тут решил пройтись по Парижу, хоть глянуть-то на
него перед возвращением на родину. Ходил, ходил, ездил в автобусах,
объясняясь по преимуществу мычанием, и, наконец, проголодался, как зверь,
заехал куда-то, черт его знает куда. «Дай, думает, зайду в ресторанчик,
стоял, так и застыл.
Видит: за столиком, в смокинге, в петлице бутоньерка, сидит покойный
Герасим Николаевич, и с ним какие-то две француженки, причем последние прямо
от хохоту давятся. А перед ними на столе в вазе со льдом бутылка шампанского
и кой-что из фруктов.
показалось. Не может Герасим Николаевич быть здесь и хохотать. Он может быть
только в одном месте, на Новодевичьем!»
Стоит, вытаращив глаза на этого, жутко похожего на покойника, а тот
поднимается, причем лицо его выразило сперва какую-то как бы тревогу,
Плисову даже показалось, что он как бы недоволен его появлением, но потом
выяснилось, что Герасим Николаевич просто изумился. И тут же шепнул Герасим
Николаевич, а это был именно он, что-то своим француженкам, и те исчезли
Очнулся Плисов лишь тогда, когда Герасим Николаевич облобызал его. И
Герасима Николаевича. Ну и действительно, чудеса.
Привезли Герасима Николаевича в Альпы эти самые в таком виде, что Кли
покачал головой и сказал только: «Гм. » Ну, положили Герасима Николаевича
на эту веранду. Впрыснули этот препарат. Кислородную подушку. Вначале
больному стало хуже, и хуже настолько, что, как потом признались Герасиму
Николаевичу, у Кли насчет завтрашнего дня появились самые неприятные
предположения. Ибо сердце сдало. Однако завтрашний день прошел благополучно.
верится. Герасим Николаевич сел на кушетке, а потом говорит: «Дай-ко я
пройдусь». Не только у ассистентов, но у самого Кли глаза стали круглые.
Коротко говоря, через день еще Герасим Николаевич ходил по веранде, лицо
порозовело, появился аппетит. температура 36,8, пульс нормальный, болей
Герасим Николаевич рассказывал, что на него ходили смотреть из
окрестных селений. Врачи приезжали из городов, Кли доклад делал, кричал, что
такие случаи бывают раз в тысячу лет. Хотели портрет Герасима Николаевича
Кли же тем временем говорит Герасиму Николаевичу, что делать ему больше
в Альпах нечего и что он посылает Герасима Николаевича в Париж для того,
чтобы он там отдохнул от пережитых потрясений. Ну вот Герасим Николаевич и
молодых местных парижских начинающих врачей, которые собирались о нем писать
статью. Вот-с какие дела.
влиянием первого же впрыскивания саркома Герасима Николаевича начала
рассасываться и рассосалась!
Я всплеснул руками.
погодите, это не все. Осенью приехал Герасим Николаевич в новом костюме,
послали. В чайном буфете прямо гроздьями наши висели на Герасиме
Николаевиче, слушая его рассказы про океан, Париж, альпийских врачей и
прочее такое. Ну, пошел сезон как обычно, Герасим Николаевич играл, и
пристойно играл, и тянулось так до марта. А в марте вдруг приходит Герасим
Бессонница, спать на спине не может. Начал худеть на глазах. Пантопон. Не
помогает! Ну, к доктору, конечно. И вообразите.
Бомбардов сделал умело паузу и такие глаза, что холод прошел у меня по
— И вообразите. доктор посмотрел его, помял, помигал. Герасим
Николаевич говорит ему: «Доктор, не тяните, я не баба, видел виды.
Саркома возобновилась! Бросилась в правую почку, начала пожирать Герасима
— домой. Ну, на сей раз уж было легче. Теперь уж есть надежда. Опять в три
родного. Еще бы! Рекламу сделала саркома Герасима Николаевича профессору
боль утихла, через двое Герасим Николаевич ходит по веранде, а через три
уму непостижимо. Больные едут к Кли эшелонами! Рядом второй, как рассказывал
Герасим Николаевич, корпус начали пристраивать. Кли, на что сдержанный
иностранец, расцеловался с Герасимом Николаевичем троекратно и послал его,
как и полагается, отдыхать, только на сей раз в Ниццу, потом в Париж, а
прошлую осень был шоколадный, а теперь серый в мелкую клетку. Дня три
рассказывал о Сицилии и о том, как буржуа в рулетку играют в Монте-Карло.
Говорит, что отвратительное зрелище. Опять сезон, и опять к весне та же
история, но только в другом месте. Рецидив, но только под левым коленом.
Но теперь уж волнений по поводу вспышек саркомы почти не было. Всем
стало понятно, что Кли нашел способ спасения. Оказалось, что с каждым годом
под влиянием впрыскиваний устойчивость саркомы понижается, и Кли надеется и
даже уверен в том, что еще три-четыре сезона, и организм Герасима
Николаевича станет сам справляться с попытками саркомы дать где-нибудь
вспышку. И действительно, в позапрошлом году она сказалась только легкими
болями в гайморовой полости и тотчас у Кли пропала. Но теперь уж за
Герасимом Николаевичем строжайшее и неослабное наблюдение, и есть боли или
нет, но уж в апреле его отправляют.
говорится. Затуманились головы от напареули, пошла беседа и живее и,
и таким сделала тебя твоя жизнь в театре. «
— Почему же, почему же произошло все это странное и страшное для меня в
кабинете? Пьеса не понравилась им?
именно потому, что она им понравилась. И понравилась чрезвычайно.
— Но Ипполит Павлович.
веско, раздельно проговорил Бомбардов, и я уловил, так показалось мне, у
него в глазах сочувствие.
— Нет, не надо сходить. Просто вы не знаете, что такое театр. Бывают
сложные машины на свете, но театр сложнее всего.
старейшины узнали про нее, тотчас наметили даже распределение ролей. На
Бахтина назначили Ипполита Павловича. Петрова задумали дать Валентину
— Какому. Вал. это, который.
— шестьдесят два года. Самому старшему вашему герою Бахтину сколько лет?
— Вот, вот. Нуте-с, как только старейшинам разослали экземпляры пьесы,
то и передать вам нельзя, что произошло. Не бывало у нас этого в театре за
все пятьдесят лет его существования. Они просто все обиделись.
— На кого? На распределителя ролей?
Мне оставалось только выпучить глаза, что я и сделал, а Бомбардов
жаждем ролей, мы, основоположники, рады были бы показать все наше мастерство
в современной пьесе и. здравствуйте пожалуйста! Приходит серый костюм и
приносит пьесу, в которой действуют мальчишки! Значит, играть мы ее не
можем?! Это что же, он в шутку ее принес?! Самому младшему из
Пусть, стало быть, Аргунин, Галин, Елагин, Благосветлов, Стренковский
замечательно играем! А основоположники, значит, будут сидеть и растерянно
богадельню? Хи, хи, хи! Ловко! Ловко!
сказал же вам, что нужно невесту переделать в мать, тогда играла бы
Маргарита Павловна или Настасья Ивановна.
Бомбардов, но за что оскорблял, не объяснил.
— Натурально, Людмилу Сильвестровну Пряхину.
Тут почему-то бешенство овладело мною.
— А вот этого, извините, никто не знает.
— Анне девятнадцать лет! Девятнадцать! Понимаете? Но это даже не самое
главное. А главное то, что она не может играть!
— Не Анну, а вообще ничего не может!
— Нет, позвольте! Актриса, которая хотела изобразить плач угнетенного и
обиженного человека и изобразила его так, что кот спятил и изодрал
занавеску, играть ничего не может.
него ожирение сердца, миокардит и неврастения. Ведь он же целыми днями сидит
на постели, людей не видит, ну, натурально, испугался.
чутье, и он прекрасно понимает сцену. Он услыхал фальшь! Понимаете,
омерзительную фальшь. Он был шокирован! Вообще, что означала вся эта
— Что значит это слово?
— Накладкой на нашем языке называется всякая путаница, которая
происходит на сцене. Актер вдруг в тексте ошибается, или занавес не вовремя
Ивановна. Первая, пуская вас к Ивану Васильевичу, не предупредила Настасью
Ивановну о том, что вы будете. А вторая, перед тем как пускать Людмилу
Сильвестровну на выход, не проверила, есть ли кто у Ивана Васильевича. Хотя,
Людмила Сильвестровна играть.
— Позвольте! Москвичи утверждают, что она играла прекрасно в свое
глаза у нее злятся! Она подтанцовывает и кричит «бабье лето!», а глаза у нее
беспокойные! Она смеется, а у слушателя мурашки в спине, как будто ему
нарзану за рубашку налили! Она не актриса!
— Однако! Она тридцать лет изучает знаменитую теорию Ивана Васильевича
— Не знаю этой теории! По-моему, теория ей не помогла!
— Вы, может быть, скажете, что и Иван Васильевич не актер?
— А, нет! Нет! Лишь только он показал, как Бахтин закололся, я ахнул: у
него глаза мертвые сделались! Он упал на диван, и я увидел зарезавшегося.
Сколько можно судить по этой краткой сцене, а судить можно, как можно
великого певца узнать по одной фразе, спетой им, он величайшее явление на
сцене! Я только решительно не могу понять, что он говорит по содержанию
— Поймите, что лишь только вы сели и открыли тетрадь, он уже перестал
слушать вас. Да, да. Он соображал о том, как распределить роли, как сделать
так, чтобы разместить основоположников, как сделать так, чтобы они могли
разыграть вашу пьесу без ущерба для себя. А вы выстрелы там какие-то
читаете. Я служу в нашем театре десять лет, и мне говорили, что единственный
раз выстрелили в нашем театре в тысяча девятьсот первом году, и то крайне
неудачно. В пьесе этого. вот забыл. известный автор. ну, неважно.
словом, двое нервных героев ругались между собой из-за наследства, ругались,
ругались, пока один не хлопнул в другого из револьвера, и то мимо. Ну,
пока шли простые репетиции, помощник изображал выстрел, хлопая в ладоши, а
на генеральной выстрелил в кулисе по-всамделишному. Ну, Настасье Ивановне и
Сильвестровна закатила истерику. И с тех пор выстрелы прекратились. В пьесе
тебя, негодяя!» и топал ногами, отчего, по мнению Ивана Васильевича, пьеса
только выиграла. Автор бешено обиделся на театр и три года не разговаривал с
директорами, но Иван Васильевич остался тверд.
По мере того, как текла хмельная ночь, порывы мои ослабевали, и я уже
не шумно возражал Бомбардову, а больше задавал вопросы. Во рту горел огонь
после соленой красной икры и семги, мы утоляли жажду чаем. Комната, как
молоком, наполнилась дымом, из открытой форточки била струя морозного
воздуха, но она не освежала, а только холодила.
же в таком случае, если пьеса никак не расходится у них, они не хотят, чтобы
я отдал ее в другой театр? Зачем она им? Зачем?
— Хорошенькое дело! Как зачем? Очень интересно нашему театру, чтобы
рядом поставили новую пьесу, да которая, по-видимому, может иметь успех! С
какой стати! Да ведь вы же написали в договоре, что не отдадите пьесу в
Тут у меня перед глазами запрыгали бесчисленные огненно-зеленые надписи
«автор не имеет права» и какое-то слово «буде». и хитрые фигурки
параграфов, вспомнился кожаный кабинет, показалось, что запахло духами.
— Будь он проклят! Гавриил Степанович!
— И ведь какой тихий и все о душе говорит.
Орел, кондор. Он на скале сидит, видит на сорок километров кругом. И лишь
покажется точка, шевельнется, он взвивается и вдруг камнем падает вниз!
Жалобный крик, хрипение. и вот уж он взвился в поднебесье, и жертва у
Сергей Леонтьевич, предсказываю вам, трудно вам придется.
Слова его кольнули меня. Я считал, что я совсем не злой человек, но тут
же вспомнились и слова Ликоспастова о волчьей улыбке.
Бомбардов пристально поглядел на меня и сказал с неожиданной для него
— Готовьтесь претерпеть все. Не стану вас обманывать. Она не пойдет.
Приближался осенний, скверный, туманный рассвет за окном. Но, несмотря
на то, что были противные объедки, в блюдечках груды окурков, я, среди всего
этого безобразия, еще раз поднятый какой-то последней, по-видимому, волной,
начал произносить монолог о золотом коне.
Я хотел изобразить моему слушателю, как сверкают искорки на золотом
крупе коня, как дышит холодом и своим запахом сцена, как ходит смех по
залу. Но главное было не в этом. Раздавив в азарте блюдечко, я страстно
старался убедить Бомбардова в том, что я, лишь только увидел коня, как сразу
понял и сцену, и все ее мельчайшие тайны. Что, значит, давным-давно, еще,
быть может, в детстве, а может быть, и не родившись, я уже мечтал, я смутно
тосковал о ней. И вот пришел!
Тут какие-то колеса поворачивались в горящем мозгу, и выскакивала
Людмила Сильвестровна, взвывала, махала кружевным платком.
— Но позвольте. Нельзя же.
я же новый, мой взгляд остр и свеж! Я вижу сквозь нее.
— И никакая те. теория ничего не поможет! А вот там маленький,
курносый, чиновничка играет, руки у него белые, голос сиплый, но теория ему
не нужна, и этот, играющий убийцу в черных перчатках. не нужна ему теория!
вскрикивал я и даже зубами скрежетал и тут совершенно неожиданно увидел, что
на сером пиджаке у меня большое масляное пятно с прилипшим кусочком луку. Я
растерянно оглянулся. Не было ночи и в помине. Бомбардов потушил лампу, и в
синеве стали выступать все предметы во всем своем уродстве.
Ночь была съедена, ночь ушла.