Ну что брат пушкин да так
Ревизор (21 стр.)
Хлестаков. Да деревня, впрочем, тоже имеет свои пригорки, ручейки.
Городничий. Чин такой, что еще можно постоять.
Вместе. (Артемий Филиппович). Мы постоим.
Лука Лукич. Не извольте беспокоиться.
Хлестаков. Без чинов, прошу садиться.
Городничий и все садятся.
Хлестаков. Я не люблю церемонии. Напротив, я даже всегда стараюсь проскользнуть незаметно. Но никак нельзя скрыться, никак нельзя! Только выйду куда-нибудь, уж и говорят: «Вон, говорят, Иван Александрович идет!» А один раз меня даже приняли за главнокомандующего: солдаты выскочили из гауптвахты и сделали ружьем. После уже офицер, который мне очень знаком, говорит мне: «Ну, братец, мы тебя совершенно приняли за главнокомандующего».
Анна Андреевна. Скажите как!
Хлестаков. С хорошенькими актрисами знаком. Я ведь тоже разные водевильчики. Литераторов часто вижу. С Пушкиным на дружеской ноге.
Анна Андреевна. Так вы и пишете? Как это должно быть приятно сочинителю! Вы, верно, и в журналы помещаете?
Хлестаков. Да, и в журналы помещаю. Моих, впрочем, много есть сочинений: «Женитьба Фигаро», «Роберт-Дьявол», «Норма». Уж и названий даже не помню. И все случаем: я не хотел писать, но театральная дирекция говорит: «Пожалуйста, братец, напиши что-нибудь». Думаю себе: «Пожалуй, изволь братец!» И тут же в один вечер, кажется, все написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Все это, что было под именем барона Брамбеуса, «Фрегат Надежды» и «Московский телеграф». все это я написал.
Анна Андреевна. Скажите, так это вы были Брамбеус?
Хлестаков. Как же, я им всем поправляю статьи. Мне Смирдин дает за это сорок тысяч.
Анна Андреевна. Так, верно, и «Юрий Милославский» ваше сочинение?
Хлестаков. Да, это мое сочинение.
Марья Антоновна. Ах, маменька, там написано, что это господина Загоскина сочинение.
Анна Андреевна. Ну вот: я и знала, что даже здесь будешь спорить.
Хлестаков. Ах да, это правда, это точно Загоскина; а вот есть другой «Юрий Милославский», так тот уж мой.
Анна Андреевна. Ну, это, верно, я ваш читала. Как хорошо написано!
Хлестаков. Я, признаюсь, литературой существую. У меня дом первый в Петербурге. Так уж и известен: дом Ивана Александровича. (Обращаясь ко всем.) Сделайте милость, господа, если будете в Петербурге, прошу, прошу ко мне. Я ведь тоже балы даю.
Ну что брат пушкин да так
Абрам Терц (Андрей Донатович Синявский)
ПРОГУЛКИ С ПУШКИНЫМ
«Бывало, часто говорю ему: «Ну,
отвечает бывало: «так как-то всё. «
Н. В. ГОГОЛЬ «Ревизор».
При всей любви к Пушкину, граничащей с поклонением, нам как-то затруднительно выразить, в чем его гениальность и почему именно ему, Пушкину, принадлежит пальма первенства в русской литературе. Помимо величия, располагающего к почтительным титулам, за которыми его лицо расплывается в сплошное популярное пятно с бакенбардами,- трудность заключается в том, что весь он абсолютно доступен и непроницаем, загадочен в очевидной доступности истин, им провозглашенных, не содержащих, кажется, ничего такого особенного (жест неопределенности: «да так. так как-то всё. «). Позволительно спросить, усомниться (и многие усомнились): да так ли уж велик ваш Пушкин, и чем, в самом деле, он знаменит за вычетом десятка-другого ловко скроенных пьес, про которые ничего не скажешь, кроме того, что они ловко сшиты?
Не выжмешь из рассказа моего,
— резюмировал сам Пушкин это отсутствие в его сочинении чего-то большего, чем изящно и со вкусом рассказанный анекдот, способный нас позабавить. И, быть может, постичь Пушкина нам проще не с парадного входа, заставленного венками и бюстами с выражением неуступчивого благородства на челе, а с помощью анекдотических шаржей, возвращенных поэту улицей словно бы в ответ и в отместку на его громкую славу.
Да это же наш Чарли Чаплин, современный эрзац-Петрушка, прифрантившийся и насобачившийся хилять в рифму.
— Ну что, брат Пушкин.
Причастен ли этот лубочный, площадной образ к тому прекрасному подлиннику, который-то мы и доискиваемся и стремимся узнать покороче в общении с его разбитным и покладистым душеприказчиком? Вероятно, причастен. Вероятно, имелось в Пушкине, в том настоящем Пушкине, нечто, располагающее к позднейшему панибратству и выбросившее его имя на потеху толпе, превратив одинокого гения в любимца публики, завсегдатая танцулек, ресторанов, матчей.
Одной ногой касаясь пола,
Другою медленно кружит,
И вдруг прыжок, и вдруг летит,
Летит, как пух от уст Эола;
То стан совьет, то разовьет
И быстрой ножкой ножку бьет.
Не вызывай меня ты боле
К навек оставленным трудам,
Ни к поэтической неволе,
Ни к обработанным стихам.
Что нужды, если и с ошибкой,
И слабо иногда пою?
Пускай Нинета лишь улыбкой
Любовь беспечную мою
Воспламенит и успокоит!
Поэма никогда не стоит
Улыбки сладострастных уст!
В таком ленивом положенье
Стихи текут и так и сяк.
Ну что брат пушкин да так
Дмитрий Быков. И всё-всё-всё! запись закреплена
[Дмитрий Быков]
— Значит, «Москва — Петушки» действительно одна из самых парадоксальных книг русской литературы, потому что чрезвычайно сложное произведение, сложное по жанру, имеющая, естественно, подзаголовок «поэма» (о чём вы знаете прекрасно), довольно маргинальная и по герою, и по реалиям, написанная на исключительно сложной смеси языков (о чём мы сейчас будем тоже говорить). Она стала абсолютным хитом, абсолютным чемпионом самиздата: по тиражируемости, по славе, по легендарности. Более популярной, более легендарной фигуры в русской литературе чем Ерофеев не было. Ближайший его современник в плане популярности и культовости — Саша Соколов — думаю, отстаёт от него… (как в известном выражении Тарковского про Баха: «вот Бах на первом месте, а следующий композитор — уже на одиннадцатом»), примерно так же обстояло дело и с Ерофеевым: на первом месте по цитируемости была поэма «Москва — Петушки», а все остальные тексты русского самиздата, включая даже Стругацких, располагались где-то на пятом-шестом-десятом и т.д.
Главный парадокс заключается в том, что жанр этой поэмы и её генезис до сих пор толком не определён, невзирая на колоссальное количество текстов, этому посвящённых. Ну, скажем, Ольга Седакова, которая очень много пишет о Ерофееве полагает, что это восходит к «Божественной комедии» [1307–1321]. Странно, что о Гоголе, который явный и самый очевидный предшественник, говорили нечто подобное. Но это на самом деле неправда, это придумал Вяземский.
Так вот один из важных парадоксов, связанных с «Московой — Петушками», заключается в том, что до сих пор никто толком не проследил главный прототип этого текста. Следовало бы, конечно, начать эту лекцию абсолютно в духе Ерофеева со слов: «Вот все говорят Бахтин-Бахтин. А что такое миниппея?» Значит, никто не помнит, кто такой Менипп Гадарский, существовал ли он реально, был ли он ростовщиком или рабом, но известно, что в его произведениях встречались стихи, проза, драматические отрывки, поэтому Бахтин придумал жанр «мениппея». Это ничего не объясняет, хотя, как все придумки Бахтина, это позволяет не очень умным людям позиционировать себя как очень умных. Вот ты скажешь «хронотоп» и все сняли шляпу. Аналогичным образом, значит, до сих пор не прослежен один из главных жанров в мировой литературе, который я бы предложил назвать «одиссея». Сущностные черты этого жанра мы сейчас вместе с вами разберём.
Ну, давно уже Борхесом замечено, что есть три сюжета. Борхес выделяет четыре, потому что есть подсюжет. Но мы будем исходить из трёх: война, странствие и самоубийство бога. Эти тексты… Он подробно обосновывает почему самоубийство бога. Я это повторять не буду. Ну, во всяком случае все, кто видели фильм «Трудно быть богом» [Алексей Герман, 2013], понимают, что никак иначе этих людей не убедить. Для того, чтобы люди о чём-то задумались, Сократ, Прометей, Христос должны на их глазах пожертвовать собой. Это единственное, что люди понимают. Таково в общем… такова человеческая природа. Так вот темы войны и странствия задают всегда каждую нацию. Самоубийство бога это уже период некотой её зрелости или самокритичности.
А вот два текста, которые задают с одной стороны географию, топографию, главную среду, главный транспорт мира, всю его розу ветров, и с другой стороны весь его modus operandi в критических обстоятельствах,— это «Илиада» [«Ἰλιάς», IX—VIII вв. до н. э.] и «Одиссея» [«Ὀδύσσεια», VIII веке до н. э.]. Они могут появляться в произвольном порядке. В России, например, «Одиссея» появилась раньше «Илиады»… Хотя на самом деле «Одиссея» это именно эпос о возращении с войны, что тоже очень принципиально.
Значит, сущностные черты одиссеи перечислить довольно легко, и они довольно парадоксальны. Во всяком случае тоже я раньше не встречал текстов, где бы они как-то были названы. Рассмотрим это на примере двух поэм (прежде всего, конечно, русских): на примере «Петушков» и «Мёртвых душ» [1842]. Дело в том, что вот знаменитая версия, что якобы в «Мёртвых душах» должно было быть три тома: ад, чистилище, рай; и якобы восходит это к схеме Данте, она ничем не подтверждается. Такую версию высказал Вяземский, исходя из того, что в первом томе было 11 глав. Ну и, вероятно, во всех вместе было бы 33, а именно 33 терцины в каждой песне Данте и 33 песни в каждой части. Ничего кроме этой сакральной цифры нам не указывает на то, что «Мёртвые души» задумывались как трёхтомник. Гоголь, когда сочинял «Мёртвые души» имел в виду совершенно другой фабульный архетип, вообще совершенно другую структуру. Мы привыкли, что Гоголь при всей своей хохлатской весёлости, это довольно мрачный тип, который, значит, с отцом Матвеем (Лоскутовым) постоянно обсуждает адские муки, пишет «Выбранные места из переписки с друзьями» [1847], загоняет себя то на Святую землю, то в многолетний пост, и в конце концов, значит, просто погибает от голода, которым сам себя уморил. Это не совсем так. Гоголь был, во-первых, очень умён, а во-вторых, это был довольно весёлый малый. Т.е. совершенно невозможно было до последних дней удержаться от хохота при его шутках, когда он бывал… а он иногда, безусловно, бывал в добром расположении духа.
«Мёртвые души» это пародия, причём пародия высокая. Вы знаете, что… ну, знаете, конечно, из Тынянова, что есть обычная пародия (пародия пересмеивающая, пародия пересмешническая; примерно то, что писал Александр Иванов), а есть высокая пародия, которая переводит текст в другой смысловой регистр, которая создаёт, конечно, комический эффект, он неизбежен, но на самом деле она просто переписывает текст, переводя его в другой смысловой пласт. Ну, самый классический пример пародии, например, это Евангелие по отношению к Новому [Ветхому] завету. Там очень много пародийных, пародических приёмов, гипертрофировано, преувеличено, повторяющих основные черты Ветхого завета. Ну, например, там: «До семи ли раз прощать врагу?» «Нет, до седмижды семидесяти раз». Момент пародии присутствует там прежде всего потому, что Христос не просто повторяет истины Отца, но излагает их в виде притч и каламбуров. А в арамейском оригинале эти каламбуры особенно очевидны.
Более того, рискну сказать, что Евангелие это первый в истории человечества плутовской роман. Потому что Христос есть великий трикстер, который с помощью гениальных фокусов (хождения по водам, превращения воды в вино, воскрешения мёртвых) внушает людям возможность чуда, а чудо и есть главный воспитующий элемент. Потому что человека нельзя сделать добрым, рассказывая ему о пользе добра. Его надо эстетически потрясти. Без потрясения не может наступить шок. Без чуда нет добра. Потому что доброта сама по себе в мире достаточное чудо. Она трансцендирована, она не может… она никак не вытекает из сущности вещей. Это чудо, привнесённое в мир. Ничто так не воспитывает человека, как жестокое чудо или доброе чудо. Поэтому когда Толстой попробовал убрать чудо из Евангелия, у него получилась такая… (ну, будем называть вещи своими именами) ерунда.
Вот в этом-то и заключается главное чудо одиссеи (одиссеи как жанра), что это всегда странствие хитреца, странствие трикстера. И сама по себе «Одиссея» это довольно волшебное и в каком-то смысле довольно весёлое чтение. Но «Мёртвые души» это ещё и пародия на «Одиссею». Дело в том, что Жуковский в это время мучительно работает над переводом «Одиссеи» [1842–1849]. А Гоголь так устроен… (понимаете, это в его природе), что он не может не пересмеивать своих друзей, он не может не вставлять их в свои шаржи. Вот он боготворит Пушкина, он каждое слово, сказанное Пушкиным, фиксирует и это для него тоже своего рода библия, но тем не менее он не может не вставить в «Ревизора» «Ай да Пушкин!» — вот эту реплику — «…большой оригинал».
«Подходишь к нему бывало: «Ну что, брат Пушкин?» «Да так как-то всё». Большой оригинал» [«Бывало, часто говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» — «Да так, брат», отвечает бывало: «так как-то всё»… Большой оригинал»].
Вот он прекрасно понимает, что Пушкину такое панибратство будет неприятно. Пушкину вообще очень неприятно было Гоголевское панибратство, потому что Гоголь при первом знакомстве с Пушкиным дал своим родным его адрес, чтобы они ему посылали письма для Гоголя. Пушкин был потрясён. Он видел Гоголя один раз в Царском селе, где их познакомил Жуковский. Но тем не менее это очень по-гоголевски.
Точно так же Гоголь… (ну, гений, чего говорить? Гений всегда чувствует себя запанибрата с мировой культурой), вот он решает немного переиродить Жуковского. Одной рукой… (у него левая рука никогда не знает, что делает правая), одной рукой он пишет в «Выбранных местах из переписки», что Жуковский совершает великий подвиг, что нет ничего более важного, чем появление русской «Одиссеи», что вся Россия должна помогать ему в этом подвиге и ждать его откровения; другой рукой он пародирует «Одиссею» достаточно безбожно. Ну, конечно, Чичиков это явный Одиссей (странствие хитреца). Очень легко понять, кто такой Манилов,— помним замечательную реплику: «Деревня Манилово… Маниловка не многих могла заманить своим расположением». Кто это? Какой это персонаж из «Одиссеи»? Кто там заманивает путника?
[реплика из зала]
— Сирены.
[Дмитрий Быков]
— Ну, конечно! Всё очень легко. Простите меня за школьническую манеру периодически задавать вопросы залу. Просто, вы знаете, чтобы дети не тыкали пальцем в гаджеты или не засыпали на уроках, каждые 3-4 минуты надо задавать вопрос. Поскольку вы более мотивированы, я буду делать это реже. Но это неизбежно, да? Значит, Манилов это, конечно, сирены, да? С Собакевичем всё совсем просто. Это… [пауза] Ну.
[реплика из зала]
— Полифем.
[Дмитрий Быков]
— Полифем, конечно. Циклоп. Потому что вся мебель, грубо тёсанная, говорит: «И я тоже Собакевич». Ну, это чистая мебель Полифема — грубость, хамство Полифема. Но, правда, у Гоголя в его пародии не Одиссей обманул Полифема, а Полифем умудрился провести Одиссея. Как? Он ему подсунул Елизавету Воробей, хотя Чичиков скупает только мужчин, но… (мёртвых, разумеется) но Чичиков получил Елизавету Воробей, к которой, правда, был приписан твёрдый знак в конце, да? Значит, совершенно очевидно, кто такой Ноздрёв. Пар от ноздрей, ветер от ноздрей. Эол. Коробочка это Цирцея, сопровождаемая постоянно темой свинства, свиного сала,— и вообще разведение свиней. Достаточно сложно понять, кем является Плюшкин. Но если мы вспомним, что Плюшкину так и не удалось проскочить между двумя крайностями (между болезненным скопидомством и здоровой экономией), а сам он превратился в прорву, в прореху на человечестве, мы вспомним где там появляется бездна — Сцилла и Харибда, здесь всё как раз понятно.
И вот очень любопытно, что и в «Одиссее», и в «Мёртвых душах» есть сцена воскрешения мёртвых. Когда Одиссею надо получить пророчество (потрясающая сцена, вероятно, лучшая во всей книге и во всей поэме, и самая пронзительная во всяком случае), ему надо получить пророчество Тиресия. Тиресий умер. Для того, чтобы он заговорил, нужно напоить его из корыта жертвенной кровью. И самое страшное, когда Одиссей спускается в Аид, он видит там тень матери (он не знал, что она умерла), и он хочет её обнять, но его руки проходят сквозь тень, и он отгоняет её от корыта с жертвенной кровью, потому что сначала должен напиться Тиресий, а только потом, когда он выслушает пророчество, он может подпустить мать и с ней поговорить. Это потрясающая сцена, невыносимая. Как вы помните, сцена воскрешения мёртвых в «Мёртвых душах» содержится в 7-й главе, когда Чичиков воскрешает умерших крепостных. И там тоже присутствует корыто, потому что Гоголь ведь очень точен в копировании, да? Появляется перепитой Неуважай-корыто, помните? И вот после этого, когда… Ну, естественно, он читал перевод Жуковского, потому что… А почему он это читал в переводе Жуковского? Вот интересно. Да потому что Гоголь не знал по-гречески, что в общем не раз подчёркивал Белинский.
Ну что брат пушкин да так
ЯВЛЕНИЕ II.
да-с; сердился и говорил, что и в гостиннице всё не хорошо, и к нему не поедет, и что он не хочет сидеть за него в тюрьме, но потом, как узнал невинность Антона Антоновича и как покороче разговорился с ним, тотчас переменил мысли, и, славу богу, всё пошло хорошо. Они теперь поехали осматривать богоугодные заведения. а то, признаюсь, уже Антон Антонович думали, не было ли тайного доноса; я сам тоже перетрухнул немножко.
перерою весь его погреб. Целуя, душенька, твою ручку, остаюсь твой: Антон Сквозник-Дмухановский. “ Ах боже мой! это однако ж нужно поскорей! Эй, кто там? Мишка!
Добчинский (бежит и кричит в дверь). Мишка! Мишка! Мишка! (Мишка входит.)
ЯВЛЕНИЕ III.
ЯВЛЕНИЕ IV.
ЯВЛЕНИЕ V.
городничий указывает квартальным на полу бумажку — они бегут и снимают ее, толкая друг друга впопыхах.
Артемий Филипович (подбегая). Лабардан-с.
поправки. словом, наиумнейший человек пришел бы в затруднение, но, благодарение богу, всё идет благополучно. Иной городничий, конечно, радел бы о своих выгодах; но верите ли, что даже когда ложишься спать, всё думаешь: господи боже ты мой, как бы так устроить, чтобы начальство увидело мою ревность и было довольно. Наградит ли оно или нет, конечно, в его воле, по крайней мере, я буду спокоен в сердце. Когда в городе во всем порядок, улицы выметены, арестанты хорошо содержатся, пьяниц мало. то чего ж мне больше? ей-ей, и почестей никаких не хочу. Оно, конечно, заманчиво, но пред добродетелью всё прах и суета.
Артемий Филипович (в сторону). Эка, бездельник, как расписывает! дал же бог такой дар!
Бобчинский (Добчинскому). Справедливо, всё справедливо, Петр Иванович. Замечания такие. видно, что наукам учился.
Городничий (в сторону). Эге, знаем, голубчик, в чей огород камешки бросают! (Вслух) Боже сохрани! здесь и слуху нет о таких обществах. Я карт и в руки никогда не брал; даже не знаю, как играть в эти карты. Смотреть никогда не мог на них равнодушно: и если случится увидеть этак какого-нибудь бубнового короля или что-нибудь другое, то такое омерзение нападет, что просто плюнешь. Раз как-то случилось, забавляя детей, выстроил будку из карт, да после того всю ночь снились проклятые. Бог с ними, как можно, чтобы такое драгоценное время убивать на них.
Лука Лукич (в сторону). А у меня, подлец, выпонтировал вчера сто рублей.
Если, например, забастуешь тогда, как нужно гнуть от трех углов. ну, тогда конечно. Нет, не говорите, иногда очень заманчиво поиграть.
ЯВЛЕНИЕ VI.
Хлестаков (раскланиваясь.) Как я счастлив, сударыня, что имею в своем роде удовольствие вас видеть.
Хлестаков (рисуясь.) Помилуйте, сударыня, совершенно напротив: мне еще приятнее.
пригорки, ручейки. Ну, конечно, кто же сравнит с Петербургом. Эх, Петербург! что за жизнь, право! Вы, может быть, думаете, что я только переписываю. Нет, начальник отделения со мной на дружеской ноге. Этак ударит по плечу: „Приходи, братец, обедать“. Я только на две минуты захожу в департамент с тем только, чтобы сказать: это вот так, это вот так, а там уж чиновник для письма, эдакая крыса, пером только: тр, тр. пошел писать. Хотели было даже меня коллежским асессором сделать, да, думаю, зачем. И сторож летит еще на лестнице за мною с щеткою: позвольте, Иван Александрович, я вам, говорит, сапоги почищу. (Городничему) Что вы, господа, стоите? пожалуста, садитесь!
братец, напиши что-нибудь“. Думаю себе: пожалуй, изволь, братец! И тут же в один вечер, кажется, всё написал, всех изумил. У меня легкость необыкновенная в мыслях. Всё это, что было под именем барона Брамбеуса, Фрегат Надежды и Московский Телеграф. всё это я написал.
одна лестница сто́ит. А любопытно взглянуть ко мне в переднюю, когда я еще не проснулся. Графы и князья толкутся и жужжат там, как шмели, только и слышно ж, ж, ж. Иной раз и министр. (Городничий и прочие с робостью встают с своих стульев.) Мне даже на пакетах пишут: ваше превосходительство. Один раз я даже управлял департаментом. И странно: директор уехал, куды уехал неизвестно. Ну, натурально, пошли толки: как, что́, кому занять место? Многие из генералов находились охотники и брались, но подойдут, бывало: нет, мудрено. Кажется и легко на вид, а, рассмотришь — просто чорт возьми. Видят, нечего делать — ко мне. И в ту же минуту по улицам курьеры, курьеры, курьеры. можете представить себе, тридцать пять тысяч одних курьеров! каково положение, я спрашиваю? „Иван Александрович, ступайте департаментом управлять!“ Я, признаюсь, немного смутился, вышел в халате; хотел отказаться, но думаю, дойдет до государя; ну, да и послужной список, тоже. „Извольте, господа, я принимаю должность, я принимаю“, говорю, „так и быть“, говорю, „я принимаю, только уж у меня: ни, ни-ни. уж у меня ухо востро! уж я. “ И точно, бывало: прохожу через департамент — просто землетрясенье — всё дрожит, трясется, как лист. (Городничий и прочие трясутся от страха; Хлестаков горячится сильнее.) О! я шутить не люблю. Я им всем задал острастку. Меня сам государственный совет боится. Да что, в самом деле? я такой! Я не посмотрю ни на кого. я говорю всем: я сам себя знаю, сам. Я везде, везде. Во дворец всякий день езжу. Меня завтра же произведут сейчас в фельдмарш. (Подскальзывается и чуть-чуть не шлепнул на пол, но с почтеньем поддерживается чиновниками.)
Городничий (подходя и трясясь всем телом, силится выговорить). А ва-ва-ва. ва.
Хлестаков (быстрым отрывистым голосом). Что такое?
Хлестаков (таким же голосом). Не разберу ничего, всё вздор.
не прикажете ли отдохнуть. вот и комната и всё, что нужно.
ЯВЛЕНИЕ VII.
Бобчинский (Добчинскому). Вот это, Петр Иванович, человек-то. Вон оно что значит человек. В жисть не был в присутствии такой важной персоны, чуть не умер со страху. Как вы думаете, Петр Иванович, кто он такой в рассуждении чина?
Артемий Филипович (Луке Лукичу). Страшно просто. А отчего, и сам не знаешь. А мы даже и не в мундире. Ну что, как проспится, да в Петербург махнет донесение. (Уходит в задумчивости вместе с смотрителем училищ, произнеся:) Прощайте, сударыня!
ЯВЛЕНИЕ VIII.
ЯВЛЕНИЕ IX.
Городничий (входит на цыпочках). Чш. ш.
моя, обращалась с ним так свободно, как будто с каким-нибудь Добчинским.
Городничий (один). Ну, уж с вами говорить. Эка в самом деле оказия! До сих пор не могу очнуться от страха. (Отворяет дверь и говорит в дверь.) Мишка, позови квартальных Свистунова и Держиморду: они тут недалеко где-нибудь за воротами. (После небольшого молчания.) Чудно всё завелось теперь на свете: хоть бы народ-то уж был видный, а то худенькой, тоненькой — как его узнаешь, кто он? Еще военный всё-таки кажет из себя, а как наденет фрачишку — ну, точно муха с подрезанными крыльями. А ведь долго крепился давеча в трактире. Заламливал такие аллегории и екивоки, что, кажись, век бы не добился толку. А вот наконец и подался. Да еще наговорил больше, чем нужно. Видно, что человек молодой.
ЯВЛЕНИЕ X.
Городничий (жене и дочери). Полно, полно вам! (Осипу.) Ну, что, друг, тебя накормили хорошо?
Осип (в сторону). А что говорить! коли теперь накормили хорошо, значит после еще лучше накормят. (Вслух) Да, бывают и графы.
Осип (принимая деньги). А покорнейше благодарю, сударь. Дай бог вам всякого здоровья; бедный человек, помогли ему.
ЯВЛЕНИЕ XI.
с места! И никого не впускать в дом стороннего, особенно купцов! Если хоть одного из них впустите, то. Только увидите, что идет кто-нибудь с просьбою, а хоть и не с просьбою, да похож на такого человека, что хочет подать на меня просьбу, то взашей так прямо и толкайте! так его! хорошенько! (показывает ногою) слышите? чш. чш. (Уходит на цыпочках вслед за квартальными.)