О чем думают медведи
О чём думают медведи
Роман
О книге
Отзывы
Рецензия литературного критика Антона Осанова: «Наука по изучению млекопитающих называется териология. А художественный роман, изучающий отношение человека с неведомым, называется «О чём думают медведи». Это не роман даже, а сложный псевдонаучный трактат, осмеивающий как претензию науки на объективное описание реальности, так и место человека на вершине эволюционной цепочки. Ведь человек — это канат, натянутый между животным и духовным медведем — канат над пропастью. На дне её истлевают кости незадачливых исследователей, так и не узнавших, что медведи, возможно, «когда-то были паразитами на теле другого крупного существа». Написать осмысленный отзыв на «О чём думают медведи» крайне трудно. Всё-таки учёные здесь ищут одичавший вагон-ресторан, а в крестовой масти спрятались валеты-телепаты семейства Ursidae. Да роман уже на первой странице над собой подхохатывает, когда вручает в руки пятисотстраничный «беспорядочный мятый ворох бумаг». В идеале отзыв на них должен выглядеть как несколько несвязанных друг с другом абзацев, где в одном — о миграции муравьёв в Амазонии, а в другом — о пшеничности мужских усов — но в романе Владимира Орлова всё-таки есть та тайная взаимосвязь, которая не позволяет тексту распасться на части. Поэтому браться за роман стоит с чистым листом бумаги, где обязательно вычерчивать всю семиотическую сложность его героев. Ещё лучше — самому быть как чистый белый лист, чтобы на нём чётче проступил эпический авторский размах, мир конца науки, где экспериментальная физика оказалась бессильна перед лицом ситуативности и случайности всех физических явлений. Фантастическое допущение столь масштабно, что его трудно воспринимать. Отменяется не какая-то схема или привычка, а сам фундамент Вселенной. Отныне возможны любые, самые безумные сочетания. К примеру, какова связь между египетскими пирамидами и коллайдерами? Между медведями и математикой? Именем Ирина и физикой столкновений? Пандами и террористами? Архаическими тотемами и квантовым миром? Да, в общем-то, связь самая прямая. После прочтения даже удивляешься, как раньше этого не замечал. Лучшая часть книги — медвежьи дневники Павла С. Простые, точные, без грамма лишнего жира, они объяснят как истинный смысл сказки про Машу и медведя, так и иронично, на примере регресса в медведоведении (да, такое слово!), покажут откат в реальном гуманитарном знании. Не зоология получилась даже, а метафизика. Этакий Овидий медвежьих метаморфоз. И хотя основной текст петляет, юлит вслед за своим героем, внимательно прочитанные наблюдения Павла С. всё расставят по своим местам. Это шальной, абсурдистский, квазинаучный текст с какой-то курёхинской аргументацией. Достанется и физикам, и лирикам. Потревоженными уйдут все. Такая здоровая русская конспирология, когда тайны мира сего таятся в ободранном медведем малиннике. Единственное — роман и вправду тернист. Пробиться сквозь него нелегко. Если кто-то предпочитает доступность, последовательность и ясность — этот роман не для него. Здесь требуется быть следопытом и иметь хороший нюх. Книга подойдёт тем, кто любит сложную зацепистую прозу, где часто приходится возвращаться на страницу назад и иметь под рукой листик с карандашом. Но ведь только так, с картой, и достаются сокровища? Книга для медленного вдумчивого чтения, для глубокого кресла, живого огня и нескольких вечеров. И, конечно же, для духовного медведя, который спит в каждом из нас».
Очень быстро прочитала, легко. Вдохновляющий роман. Много классных идей. Что-то интересное, новое.
Не могла оторваться от дневников Павла С. Отцы и дети опять. Постоянный мотив в литературе. А тут ещё безумное будущее и странная наука. Но главное отношение между людьми. Очень здорово показаны молодые люди. За это отдельное спасибо автору.
мне роман понравился. он как бы про учёных, но он издевательски антинаучный. но очень остроумный. зоология чуть больше похожа на зоологию. много болтовни героев в духе Тарантино на отвлеченные темы, но на них полностью переключаешься. рекомендую.
Очень интересный роман и описание к нему, советую всем прочитать его, вы не пожалеете!
Спасибо, Роман! Да, лучше начать с описания!
Через серьезность ситуации прорывается юмор. И наоборот. Вроде такое лёгкое чередование событий, а обстановка нагнетается. С налетом абсурда как в обычной жизни. Видно, что все персонажи списаны с реальных людей. Понравился академик в 7 главе, хотя он и случайный персонаж. Весь в шрамах как пират. Академики такие и есть. Я хорошо знаю одного. Всю жизнь находит приключений на свою пятую точку. Его если только не взрывали, а остальное с ними всё делали. Получилась такая паутина другой реальности. Но как будто это не будущее, а какое-то другое прошлое. Может всё так и есть с медведями, кто знает?
Потрясающий роман! Удивительное драматическое повествование о соприкосновении человека и природы. Так о медведях еще никто и никогда не писал. Браво автору.
Спасибо за комплимент! Медведи это заслужили)
Необычная история. У всех людей разные отцы. Что делать если твой отец всю жизнь изучает медведей? И если твой отец гений. Мне кажется, автору надо продолжить эту историю. Там напрашивается продолжение.
О чём думают медведи. Роман
Посоветуйте книгу друзьям! Друзьям – скидка 10%, вам – рубли
Эта и ещё 2 книги за 299 ₽
В недалеком будущем наука превратится в странное занятие. Физики будут опрашивать дерущихся бродяг, чтобы получить точные сведения о строении материи. Светская и культурная жизнь будет протекать в глубоких катакомбах, а климат окончательно сойдёт с ума. Но хуже всего придется медведям. Они уже не трутся о земную ось, как в славные 60-е. Их задача поважнее. Они — слабое звено. Главный герой вовсе и не собирается их спасать, он пытается спасти себя. И однажды они встретятся.
Отзывы 7
Рецензия литературного критика Антона Осанова.
Наука по изучению млекопитающих называется териология. А художественный роман, изучающий отношение человека с неведомым, называется «О чём думают медведи».
Это не роман даже, а сложный псевдонаучный трактат, осмеивающий как претензию науки на объективное описание реальности, так и место человека на вершине эволюционной цепочки. Ведь человек – это канат, натянутый между животным и духовным медведем – канат над пропастью. На дне её истлевают кости незадачливых исследователей, так и не узнавших, что медведи, возможно, «когда-то были паразитами на теле другого крупного существа».
Написать осмысленный отзыв на «О чём думают медведи» крайне трудно. Всё-таки учёные здесь ищут одичавший вагон-ресторан, а в крестовой масти спрятались валеты-телепаты семейства Ursidae. Да роман уже на первой странице над собой подхохатывает, когда вручает в руки пятисотстраничный «беспорядочный мятый ворох бумаг». В идеале отзыв на них должен выглядеть как несколько несвязанных друг с другом абзацев, где в одном – о миграции муравьёв в Амазонии, а в другом – о пшеничности мужских усов – но в романе Владимира Орлова всё-таки есть та тайная взаимосвязь, которая не позволяет тексту распасться на части.
Поэтому браться за роман стоит с чистым листом бумаги, где обязательно вычерчивать всю семиотическую сложность его героев. Ещё лучше – самому быть как чистый белый лист, чтобы на нём чётче проступил эпический авторский размах, мир конца науки, где экспериментальная физика оказалась бессильна перед лицом ситуативности и случайности всех физических явлений.
Фантастическое допущение столь масштабно, что его трудно воспринимать. Отменяется не какая-то схема или привычка, а сам фундамент Вселенной. Отныне возможны любые, самые безумные сочетания. К примеру, какова связь между египетскими пирамидами и коллайдерами? Между медведями и математикой? Именем Ирина и физикой столкновений? Пандами и террористами? Архаическими тотемами и квантовым миром? Да, в общем-то, связь самая прямая. После прочтения даже удивляешься, как раньше этого не замечал.
Лучшая часть книги – медвежьи дневники Павла С. Простые, точные, без грамма лишнего жира, они объяснят как истинный смысл сказки про Машу и медведя, так и иронично, на примере регресса в медведоведении (да, такое слово!), покажут откат в реальном гуманитарном знании. Не зоология получилась даже, а метафизика. Этакий Овидий медвежьих метаморфоз. И хотя основной текст петляет, юлит вслед за своим героем, внимательно прочитанные наблюдения Павла С. всё расставят по своим местам.
Это шальной, абсурдистский, квазинаучный текст с какой-то курёхинской аргументацией. Достанется и физикам, и лирикам. Потревоженными уйдут все. Такая здоровая русская конспирология, когда тайны мира сего таятся в ободранном медведем малиннике.
Единственное – роман и вправду тернист. Пробиться сквозь него нелегко. Если кто-то предпочитает доступность, последовательность и ясность – этот роман не для него. Здесь требуется быть следопытом и иметь хороший нюх. Книга подойдёт тем, кто любит сложную зацепистую прозу, где часто приходится возвращаться на страницу назад и иметь под рукой листик с карандашом.
Но ведь только так, с картой, и достаются сокровища?
Книга для медленного вдумчивого чтения, для глубокого кресла, живого огня и нескольких вечеров.
И, конечно же, для духовного медведя, который спит в каждом из нас.
Владимир Орлов
О чём думают медведи. Роман
который всегда вдохновлял
и поддерживал меня
Niedźwiedź idzie przez las i cicho, cicho, bardzo cicho śpiewa: – La-la-la.
Редактор Инна Харитонова
Корректор Ольга Рыбина
Дизайнер обложки Ирина Даненова
© Владимир Орлов, 2021
© Ирина Даненова, дизайн обложки, 2021
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Глава 1
Я держал в руках беспорядочный мятый ворох бумаг. Олег, координатор моей экспериментальной группы, просил посмотреть на них еще раз «повнимательней». Там было более пятисот страниц с табличными данными, и некоторые из них не слишком четко пропечатались.
– Все это здесь, – сказал он возбужденно, отступая назад. – Я не хочу вам подсказывать. Вы должны сами это увидеть.
– Подсказываю: посмотрите магнитную активность начиная с апреля. И не тратьте время на амплитуду, там есть столбик поинтересней.
Я рассмеялся. Это было невероятно. Я впервые видел человека, который обнаружил одну из моих подтасовок. Правда, заметил совершенно ни в том месте. Я бы мог ему намекнуть, на какой столбец действительно стоило посмотреть. И к апрелю все эти флуктуации уже прекратились.
– Но почему на бумаге? – поинтересовался я, едва сдерживая клокотание внутри – что-то среднее между судорожным смехом и позывами к зевоте.
– На графиках все в порядке, никаких всплесков. Таблицы на экране я разглядывал часами. Но было непонятно, что происходит. А на этих распечатках с постраничной выдачей отклонения сразу бросаются в глаза.
– Вся эта динамика, все эти процессы – ненастоящие. Все эти данные – имитация.
– Разве такое возможно? – спокойно спросил я, справившись с вибрацией.
– Хотелось бы верить, что нет, – смутившись, ответил Олег.
В эту секунду он посмотрел на меня с болью во взгляде, лучше бы он этого не делал. Единственным правилом нашей с ним субординации было полное доверие старшего к младшему. Нарушая его, он нас обоих подвергал неоправданному риску. Не важно, доверял ли он мне, я же как руководитель должен был быть готов полностью ему довериться. Что ему стоило вовремя отвести взгляд? К счастью, от Олега, еще и моего консультанта по операционному регламенту, мало что зависело. Вряд ли бы он бросился к заведующему лабораторией со своими подозрениями, а его докладную записку никто бы не стал читать. Он показал бы эту мятую бумажную кипу паре таких же недооцененных координаторов из смежных групп, которые в ужасе пинками перенаправили бы его ко мне. Эти ребята больше всего боялись претензий к своей компетенции и конфликта интересов. Пожалуй, за несколько недель или месяцев его могло осенить, в чем состоял подлог, но к тому времени он обычно уже не знал, что делать со следующей волной головоломок от нашей плодовитой исследовательской группы. За Олега можно было не беспокоиться, но в последние месяцы со мной произошел ряд недоразумений, которые действительно заставили меня поволноваться.
За восемнадцать лет я успел отметиться в полусотне исследовательских учреждений, и везде, стоило мне уволиться, в силу неведомого морока все забывали о моем существовании. Места работы мне приходилось менять постоянно по мере наступления обстоятельств непреодолимой силы.
После некрасивых сцен с коллегами и дискуссий по поводу моих карьерных интриг и превышения полномочий и, наоборот, после воодушевляющих моментов симпатии и дружеского расположения, я знал, что начисто сотрусь из памяти этих людей. Чего бы я ни натворил, на какие бы ленточки ни разодрал свою должностную инструкцию, моим бывшим коллегам вдруг становилось лень это обсуждать, мысленно возвращаться к моим делам и моей персоне, даже если речь шла о явном ущербе. Однажды я остановил деятельность статистического бюро: люди потеряли работу, убытки были невообразимыми, и все указывало на меня, но даже тогда никто не выразил неудовольствия. Очевидно же было, что произошедшее – случайное стечение обстоятельств, а обвинять меня – неподобающий поиск крайнего.
Бывшие коллеги благополучно обо мне забыли, но один парень, астматик по фамилии Игнатов, из аналитической группы уже не помню какого управления, ко мне как приклеился.
В понедельник он позвонил мне в пятый раз за полгода. Я сразу узнал этого симулянта по характерным астматическим покашливаниям – короткими сериями, сменяющимися тонкими завываниями.
С тех пор как этот хронический недуг, наряду с ему подобными, был побежден, нашлись люди, чей выбор был – контролируемый насморк и зуд. Я знал несколько семей астматиков, которые решили сохранить свою наследственную непереносимость даже после повсеместного внедрения аутоиммунной блокировки. Кто-то из конфессиональных соображений, а кто-то, чтобы сохранить некоторые льготы при занятии должностей. Игнатов был ни то ни другое. По-видимому, астма помогала ему лучше распознавать людей, острее чувствовать тревожные производственные моменты.
– Почему ты не сказал, что с нами это произойдет? Почему никого не предупредил? – проговорил он сквозь свист.
– Дружище, я просто не успел. Мне надо было уходить, двигаться дальше, – как мог объяснил я.
– Дорогой мой, мы так долго разгребали результаты твоего вмешательства. У нас тут все из-за тебя перепуталось. Как я понимаю, твоя деятельность у нас сводилась к ежедневному вредительству? – плавно, с выразительной интонацией уточнил он.
Человек, сколько я его знал, периодически впадал в панику по ничтожным поводам и всегда переигрывал, потому что знал, как его невыносимая астма действует на окружающих. Но эти звонки он исполнял по-другому, буквально на глазах выздоравливая.
– Все эти измененные данные, которые я внес в базы, сильно помогли мне в моей работе, – признался я.
– Если честно, я сам до конца не представляю, в чем ее цель. Поэтому это не так важно. – Мне нужно было как можно скорее вернуть его в состояние удушья, поэтому я добавил: – Кстати, не удивлен, что тебя так и не повысили. Наверняка, у твоего помощника, который путал категории показателей и этапы обработки, уже отдельный кабинет. Да и всему соседнему отделу, который не выиграл ни одного контракта за полтора года, видимо, уже удвоили оклады. А ты все сидишь и копаешь под меня, хотя мы с тобой уже два года как распрощались, – сказал я и после секундной паузы отключился.
Единственное, что до меня донеслось в эту секунду, были отталкивающие хрипы удавленника из новаторской школьной постановки. Я не сомневался, что, когда он проснется утром, он не вспомнит ни меня, ни этот разговор и безропотно отправится на очередное кризисное совещание. Может, дело было в лихорадке, которую он не желал лечить. И он мог быть не единственным астматиком, кому я врезался в память.
Без ложной скромности, я был величайшим электронным вредителем всех времен и народов, сокрушителем протоколов и инверсионистом цифровых массивов. Статистическим червем. Мне удавалось постоянно наращивать масштабы своего вторжения в мир исчислений, показаний и всей сферы объективных наблюдений. В первое время все приходилось делать самому и вручную. Позже подлог стал происходить на уровне систем сбора и анализа данных. Пока наконец я максимально не приблизился к предельному нарушению достоверности.
Я бы не мог уверенно перечислить, по каким направлениям физического мониторинга я успел поработать, успешно корректируя показатели и массивы данных, где только это было возможно. Наиболее удаленными позициями были работа на метеостанции и в астрофизической лаборатории, где мне изрядно пришлось попотеть. Теперь я был где-то посередине, и тут моя работа создавала наибольшее количество флуктуаций при относительно умеренных трудозатратах. Я повлиял даже на контроль окружающей среды. Я запомнил свой первый стеллаж с химическими пробами грунта и воды, которые были признаны странными и противоречащими процессам рециркуляции. Со временем я заменил их обычными пробами, а все мои данные стали стандартными. Никогда бы не подумал, что найду свое место в жизни.
Причина моего упорного стремления всех запутать скрывалась в моем путаном детстве.
О нем сохранилось не так уж много сведений. В моих воспоминаниях акценты были как будто нарочно переставлены для достижения заранее намеченного эффекта. При этом я точно знал, как все было на самом деле, но не мог пересказать это своими словами, будто находился под действием сильнейшего заклятия, мешающего точно передать эти видения прошлого. Последовательность картин – очень ярких, а порой и чересчур подробных – была у меня перед глазами, но многие из них оставались сценами без описания.
Мой отец всю жизнь занимался изучением медведей. Это называлось териологией. Хотя вроде бы эта дисциплина относилась ко всем млекопитающим. В фольклоре медведь считался магически преображенным человеком, или лесным богом, или потусторонней сущностью в его образе. В медведя обращался сват, или тесть на свадьбе, или грубый разгневанный сосед, что выяснялось только после убийства животного. Мало того что это был гротескный персонаж, воплощение экспрессии, похоти, дикой взрывной силы и простых эмоций, он был еще и «богом из машины» – во многих сказках он решал исход дела. Если рассказчик не знал, как закончить историю, он звал медведя. Приходил медведь, всему зверью пригнетыш, тут сказке и наступал конец, а кто слушал – по-любому становился молодец. Я и подумать не мог, что попаду в похожую историю.
Ту же роль медведь играл в живой природе – на нем заканчивалось большинство пищевых цепочек, только мне не хотелось в это вникать. Я был сыт по горло отцовской наукой, которая меня окружала и то и дело вторгалась в мою жизнь двадцать лет кряду. Все эти сползающие с заваленных столов стопки рабочих тетрадей, альбомы с зарисовками и фотографиями, которые служили материалом для моих построек, иногда я их пролистывал без всякого интереса. Настроение этих дней мог бы передать запах неугомонных бородатых медведеведов в бесформенных свитерах, сидевших с отцом на кухне глубоко за полночь и вполголоса обсуждающих историю очередной медведицы-перебежчицы, с выводком перебравшейся в соседний заказник. Их громкий шепот и неожиданные восклицания будили нас с сестрой, после чего детская превращалась в самое оживленное место в доме, и нас приходилось заново укладывать.
В нашей с сестрой комнате на полке среди игрушек стоял трехтомник «Очерков по этологии медвежьих», авторы Маслицын, Филисов, Торнин. В кабинете «эту ересь», как он называл этот сборник, отец держать не мог. Эти известные медведеведы никогда не бывали у нас дома, редко звонил лишь его однокашник Маслицын, зато отец только про них и вспоминал.
Он часто говорил загадками. Как-то, обнаружив у меня на столе армию разноцветных пластилиновых медведей (мне было лет восемь), отец наклонился ко мне, обнял и сказал доверительно: «Только очень маленькие фигурки медведей – не больше двух миллиметров в холке – передают их суть. Когда они размером с букашку, сразу становится понятен их секрет». Когда дело касалось медведей, он становился очень чувствительным, и я этим всегда пользовался.
До пяти лет я делил комнату и все, что в ней было, со своей старшей сестрой: полки, ящички, домики с флоксовыми животными и какие-то диковинные развивающие игрушки для девочек, в которые мне не разрешали играть. Когда моя сестра переехала в другую комнату, забрала часть игрушечного арсенала и все свои секретные альбомы с наклейками, рисунками, зеркальными надписями и непонятными символами – для меня в детской все сразу потеряло смысл. Я перестал там играть и пережил свой первый настоящий глубокий приступ апатии. Потом я перенес все свои игры к дверям ее комнаты: строил из конструктора многоэтажки и многоуровневые развязки, чтобы ей было труднее через них перелезать. Что из этого получилось? Сестру пару раз наказали за то, что она ломает мои постройки, а потом весь мой конструктор сложили в большой пластиковый мешок и спрятали в гараже.
С сестры все и началось. Иногда она просто исчезала. Не уходила в другую комнату, не выскакивала на балкон, не пропадала за открытой дверцей платяного шкафа, не протискивалась между одеждой и коробками в гардеробной, как это делал я. Я продолжал говорить с ней через дверь, отвечая на какую-то ее реплику, и не находил ее в комнате или в любом другом месте, откуда слышался ее голос. Сестры не было нигде.
Я несколько раз пытался получить у нее объяснения по поводу ее дематериализаций, она только смеялась, дурачилась и отвлекала меня смешными дразнилками. Я думаю, сестра уже тогда училась скрываться, запутывать следы и отрабатывала это на мне.
За месяц до моего девятилетия она исчезла насовсем, ушла в поход с одноклассниками и не вернулась. Собственно, она использовала эту загородную прогулку, чтобы сбежать из дома. Два или три года она отправляла родителям открытки из мест, где ее нельзя было отследить, и как-то однажды рано утром даже позвонила домой и долго разговаривала с кем-то из взрослых. Признаться, я не испытал глубокой горечи, когда она пропала, я сразу принял это как должное и никогда не мог объяснить почему. Мне казалось вполне естественным, что ее не стало, что она мигрировала в какой-то иной, недосягаемый уголок Земли.
Я всегда держал в голове, что она жива и у нее все в порядке, в отличие от тех, кого она оставила. И что она никогда не вспоминает о нас, потому что ее новая жизнь куда интересней и насыщенней прежней. Ее воспоминания о нашей совместной семейной жизни должны были быть невыносимыми, ведь в наших отношениях не было ничего, кроме раздражения, криков и взаимных обид. И дело ведь было не в родителях: она почувствовала себя по-настоящему свободной, как только избавилась от своего младшего брата. Вдали от меня за нее не стоило переживать.
Я не скучал по сестре, но чувствовал сожаление. Отстраненное сожаление само по себе, без повода. Как будто потерял что-то важное, но забыл, что именно. Конечно, без нее я очень скоро затерялся и осиротел. Родители, пока были со мной, как могли заполняли этот вакуум, но, по ощущениям, я и глазом не успел моргнуть, как остался совершенно один. И было так естественно, что она не пришла мне на помощь. Как я догадывался – вовсе не потому, что ей было не до меня в тот момент. Что-то лежало между нами, не позволявшее когда-нибудь снова стать братом и сестрой. А мне так не хватало ее реакции на мою обидчивость, мое высокомерие и мои непомерные амбиции в четырнадцать. Но в этом было и мое везение: я научился со всем справляться самостоятельно. Я убедил себя, что это самый крупный приз, полученный мною в жизни, за который надо сказать спасибо моей звезде. Все равно иной раз мне хотелось показать кому-то, чего я достиг без посторонней помощи. Своим бегством сестра лишила меня единственной родной фанатки, которых у моих знакомых было в избытке, и за что какое-то время я их страшно ревновал. Пока не понял, что она наградила меня недоступным преимуществом перед всеми, кто жил ради чужого одобрения.
У меня появилась теория: у каждого парня должна быть сестра, без которой ему не состояться, – девчонка из детства, постарше, которая бы опекала и мучила его, или помладше, которую бы он защищал и учил материться. Чтобы он ни на минуту не забывал, что эта неблагодарная эгоистка где-то живет, не тужит, и он ей всем обязан.
Но моя настоящая история началась не тогда, а намного раньше, а может, и намного позднее, смотря, где поставить точку отсчета. Я точно помню, что родился, а не появился на свет каким-то иным образом. Осознавать себя я начал немедленно, не откладывая обретение этого навыка до четырех или пяти лет. Некоторые ведь и правда помнят, как медсестра в роддоме положила их в лоток, помнят, как внутри выглядело такси или дедушкин ксилоптер – летающая «деревяшка» из крайне легких и прочных древесных волокон, в котором новорожденный доставлялся по воздуху к месту постоянного проживания. Вот и я сразу, как родился, принялся за дело: стал придумывать игры, в которые стал вовлекать всех окружающих, часто помимо их воли, мысленно заставляя их принимать одни вещи за другие. Детские психологи сказали бы, что это невозможно, но начинал-то я с простого – с покусывания материнской груди – все младенцы делают это. Чем дальше, тем мои игры становились все более рискованными. Никаких правил не было: я должен был вторгаться в природу любой вещи, на которую бы ни посмотрел, меняя ее значение. Ближе к половому созреванию мои игровые медитации начали становиться навязчивыми.
Родители замечали за мной минуты восторженного оцепенения, из которого меня невозможно было вывести, и даже хотели затащить меня к психотерапевту, но по глупости ограничились лишь парой гипнотических сеансов. Постепенно эта забава превратилась в мое главное занятие, которое я не без труда стал совмещать со своей прочей жизнью.
Я придумал много разных идей и вещей. Чуть не сказал «веществ», но и это было бы правдой. Слишком многое, чем люди пользовались каждый день, пресуществилось по моей прихоти, и я перестал этому изумляться. Именно я придумал слово «лимпопоидность». Нетрудно догадаться, что под этим словом значилась способность любого явления или предмета походить на реку Лимпопо. Это сходство могло выражаться в чем угодно. И только на первый взгляд это звучало странно. Потребность в таких подобиях меняла мир до неузнаваемости. И это была одна из моих неожиданных вершин. Не знаю, во сколько бы томов поместилось все остальное. Не счесть, сколько чудных мгновений и милых пустяков мне удались, которые сделали эту жизнь такой неизгладимой в глазах ее очевидцев. В первое время я не мог остановиться, неистово мыча и хватаясь за голову от восторга, но позже я упростил свою реакцию до легкой икроножной судороги. Именно я придумал говорить о жизни как о чем-то, на удивление, механическом.
Однако жизнь такая, какой ее знали окружающие, почти достигла своей наивысшей точки. И всему этому предстояло положить конец. Я это понял сразу. Вопрос был лишь в том, было ли это моим наваждением или я действительно научился вторгаться в пульсирующие начала, но со временем смирился со своим необычным умением, реальным оно было или нет.
Мое скудное воображение подталкивало меня к мысли, что я здесь отбываю повинность по подготовке этой обитаемой области к упразднению. Массовая культура всеми средствами разворачивала меня в сторону конца света, делая эту тему единственно обоснованной, хотя я и пытался ей сопротивляться.
Я пришел к двум взаимоисключающим повесткам: либо я должен был спасти весь белый свет, хотя бы частично восстановив его исходные настройки, либо подвести мир к последней черте, подрумянить и придать ему надлежащий вид перед погребением. План не был доведен до ума, я просто был вынужден на чем-то остановиться, зафиксировать точку на горизонте и двигаться в этом направлении, пока хватит сил. Хотя была и третья версия: мои манипуляции ни на что не влияли, и со временем мне пришлось бы убедиться в своей полной бесполезности.
Пока я медитативно менял и перекраивал сущее посреди напряженной университетской учебы, а потом и неустанных научных диверсий, я начал вдогонку заметать следы. Вначале я исправлял документы и данные без всякой корысти, чтобы восполнить гармонию, к которой так стремился. Но вскоре выяснил, что своими вторжениями я поднимаю волновой шум, который нельзя было не заметить, и, как в детстве, стал совершать отвлекающие действия: шуметь еще громче, ронять плохо закрепленную утварь и болтать с невидимыми собеседниками. В конце концов это стало моим призванием – учинять хаос в сфере физических измерений, чтобы мои исправления реальности выглядели как можно уместнее.
Мне понадобилось несколько первых детских лет, чтобы понять, что, несмотря на внутренний прогресс, снаружи я оставался откровенной, трудно маскируемой заурядностью, благодаря чему всегда мог оставаться незаметным и легко избегать ответственности. Все выходило само собой: дворовые авторитеты следили, чтобы меня никто не задевал, а школьные учителя не скрывали своей симпатии к моей совершенной ограниченности, и мне еще хватало наглости неприятно удивлять тех и других.
Я хорошо запомнил день, когда меня принимали в первый класс. Это было немного странно и комично. По идее я должен был всех экзаменовать, отсеивать негодных кандидатов и задавать неожиданные вопросы. Проблема была в том, что ко мне эти тесты были неприменимы ни на одном из этапов моей жизни. Но обычно я давал людям оттянуться вволю, показать себя, чтобы иметь моральное право при случае проэкзаменовать их самих. Инстинкт самосохранения просыпался у одного из десяти. Это довольно точно совпадало с прогнозом будущей численности человечества на первом этапе его решительного сокращения.
До четырнадцати лет большую часть своего времени я посвящал гимнастическим упражнениям. Это было частью моей терапии или очередной родительской хитростью убедивших меня, что это подготовит меня к жизненным испытаниям. На прочие науки и умения я не тратил время, часто обнаруживая врожденное знание учебного курса. Зато я мог выполнить несколько сальто вперед и назад, с твистами в группировке, чередуя фляки и бланши, и многократно проделывал это на ежедневных тренировках. Я кувыркался со смехом, моя резвость и ловкость меня очень веселили. На этом этапе моей жизни я этим по-настоящему упивался. Я замирал в высоком прыжке и хохотал от своей удали, в чем бы эта удаль не проявлялась: когда бил кому-нибудь во дворе с разворота ногой в челюсть или когда запрыгивал через окно в общежитие к ничего не подозревающим девчонкам из ветеринарного училища. Будущие инструкторы по иппотерапии и зоогиды слышали мой смех, но еще некоторое время не понимали, что происходит. И мое вероломство еще сильнее меня раззадоривало. Мои подростковые плотские забавы сыграли со мной злую шутку: ко мне слишком рано пришло предчувствие неизбежной трагедии, и за неделю до своего четырнадцатилетия я понял, что глупо и преждевременно растратил свою невинность и скоро мне предстоят занятия, полные самоотречения, изуверств и скрежета зубовного, после чего я незамедлительно дал обет безбрачия. В один момент я стал другим человеком, словно запустился скрытый пункт непостижимой программы.
Воспоминания детства всегда накрывали меня в разгар рабочего дня – на летучках или мозговых штурмах во всех разгромленных мной научных центрах. Илистые берега, осока, густой подлесок, заросшее водорослями русло реки. Это были единственные образы, которые сохранились в памяти как слепок глубоких переживаний той поры. Меня продолжали пронзать потоки жизненной силы, которые протекали через меня в тех местах. Весь этот ландшафт взывал ко мне, дабы подчиниться. Ничто так не кричало и не требовало трансформации, как забитые травой кусты, покрытые кочками поляны, затянутые паутиной молодые ветви. Я так возбуждался в эти моменты, что, по всей видимости, становился источником мощного радиоактивного излучения, тут же поражая всех муравьев и кузнечиков в пределах досягаемости. Только годам к семи я научился сдерживать излияния бешеных частиц.
Было ясно, что в моем распоряжении не так много времени. Мне предстояло недолго здесь пробыть, сколько бы дел я не запланировал. Это должна была быть короткая вспышка, которой предстояло погаснуть скорее, чем капля росы скатывается по дрожащему листочку мяты. Падение же длилось и длилось. То есть все, что я задумал, я бы при всем желании не успел исполнить, и мне хотелось предупредить об этом. В конце концов у меня хватало ежедневной работы в лаборатории, где уже полгода как отменили выходные. Временами я запутывался в потоке своих фальсификаций, и мне требовалось время, чтобы привести в порядок все свои расчеты и действия.
Когда мне стал названивать Игнатов, где-то на краю сознания молнией вспыхнул страх, что речь уже ни об уморительном схлопывании отработанного офисного пространства с глупыми обреченными клерками внутри, которым все равно, что с ними будет, а о настоящем коллапсе. Я боялся, что это событие наступит преждевременно, когда ни все еще будет готово. Ведь я так и не разобрался, что повлияло на мою судьбу сильнее: медведи отца, побег сестры или мои особые медитации. Воздействие этих рычагов невозможно было разделить, их силы пересеклись в одной точке, где и выкристаллизовался мой характер.
Мне предстояло однажды рассказать свою удивительную историю, в которую нельзя было не поверить. Слушая ее, люди изумлялись бы, что при всей прозаичности, обыденности происходящего и отсутствии головокружительных аттракционов они полностью захвачены повествованием. Как будто все самое удивительное – все превращения, исчезновения и воплощения – впервые происходят прямо у них на глазах, будто они единственные свидетели необратимых событий, которые еще никому не удалось пережить без благодарности и раскаяния. Даже если бы я просто растирал между пальцами пыльцу луговых трав или чесал ухо, распухшее от укусов мошкары, наблюдателям оставалось бы только внимать и зрить, ошарашенным и остолбеневшим от столь откровенного зрелища, обливаясь слезами умиления или впадая в прострацию.
Иногда меня охватывала обжигающая ярость пополам со стыдом, волосы на висках едва ли не воспламенялись. Я начинал вспоминать прежние свои жизни и ясно представлял себе физический образ одного из своих соперников – большого, лохматого, издававшего прерывистые рыки, нагло оттирающего меня от источника благодати. Я начинал по-особенному дышать, потому что вспоминал другую атмосферу или, возможно, другое свое агрегатное состояние. Однако ярость и стыд наполняли меня сладкой ностальгией. Пока по моей спине и голове карабкались насекомые, я понимал, что пережил в том измерении нечто важное и одновременно крайне глупое, постыдное и непоправимое. Похоже, я бездарно провалил прежнюю миссию и получил за это взыскание в виде новой, заведомо невыполнимой.
Из дневника Павла С. Тетрадь №4
Материалы Кодинской экспедиции
12 апреля (устье реки Оскоба)
Видел медведицу с медвежатами, уходящую на юго-запад. Мамаша, два медвежонка и два пестуна. Зафиксировал с воздуха. Надо сообщить М. Чудак до сих пор не верит, что пестуны – это медвежата-самцы, а не самки из прошлогоднего помета. Даже если покажу доказательство детально и в масштабе, М. все равно будет опровергать.
Смог подобраться ближе. Но стараюсь держаться на безопасном расстоянии. Слишком рискованно. Сегодня опять смог зафиксировать синхронные состояния.
Конечно, бурые медведи ничем не могут меня удивить. Во многом они заурядные млекопитающие, что-то вроде обывателей с неблагополучной городской окраины. Но я отдаю себе отчет, что в том-то и заключается их метафизика. Например, они всегда меня поражали способностью что-то делать синхронно. Не сговариваясь, не подавая друг другу никаких видимых знаков, два медведя могут одновременно подняться и сделать несколько шагов в сторону, потом в унисон застыть. И такие синхронизации могут происходить по несколько раз за день, а в некоторые часы и минуты эта пружина синхронизаций словно сжимается и эти согласованные действия начинают происходит с интервалом в одну-две минуты. Все мои гипотезы на этот счет сводятся к тому, что их медвежья сущность лишь фасад для чего-то более затейливого, и я вижу не странное поведение, а эффект или, лучше сказать, сбой их основного состояния, которое я могу наблюдать только через эти странные групповые парные фигуры.
Нельзя об этом ничего рассказывать Т. Он эту историю обязательно переврет и вставит в свою монографию как свое собственное наблюдение.
29 апреля (на подходе к Сухому ручью)
Важно подобраться к медведям очень близко, несмотря на мощное чутье, когда ты попадаешь в условный круг животного, у него может развиться зрительная и обонятельная аберрация. Если умело затаиться, можно десятки минут оставаться в кругу медвежьей семьи незамеченным. Важно чувствовать, что имеешь на это право и что это само собой разумеющееся дело, заурядная техническая процедура. Конечно, если ты выдашь себя, то спастись будет уже невозможно. Медведи слишком стремительны, чтобы о спасении можно было говорить всерьез.
Так вот, когда ты внутри медвежьего круга, ты детально и очень подробно начинаешь видеть каждое их движение и как они взаимодействуют без свидетелей. Ты понимаешь, что все, что ты видел в вольере или снятым скрытой камерой, ты можешь забыть. Наблюдаемое поведение медведей и поведение без присутствия наблюдателя не имеют между собой ничего общего. Достаточно лишь однажды увидеть это собственными глазами, чтобы навсегда избавиться от иллюзий. Я думаю, своим жертвам медведи также показывают свое истинное лицо. И это совсем не то животное, которое вы знаете. Без преувеличения можно говорить об особой медвежьей искренности. Они искренни друг с другом и ничего не в состоянии друг от друга скрыть. В этом особенность их животного интеллекта. Они проникают в явления непосредственно, не задействуя аналитический аппарат. Он им не нужен. Поэтому они так точны в оценке событий, реальности, отдельных объектов и целого. При свидетелях они словно бы лишаются рассудка, становясь подобием людей с диссоциативной фугой.
Пора уже научиться держать рот на замке и не рассказывать каждому встречному о своих открытиях, а то у Ф. опять будет статья в «Медвежьем круге» без моего соавторства и даже без ссылки на меня, а потом сразу перебросит ее в индийский Animal Behaviour и поставит в публикацию только Т. и М.